Разрушенный мост - Филип Пулман

ее со всех сторон дюны, чувствуя, как текут по горячим щекам слезы.

Еще ни разу в жизни ей не приходилось испытывать такого унижения. И хуже всего то, что она так явно выразила свое увлечение Энди, продемонстрировала его открыто… И Рианнон знала. И Энджи знала: «Нет у тебя никакой подружки, придурок». И Эрил знала: «Обычно вы себя иначе называете». И Стюарт – со Стюартом теперь тоже все ясно. Боже! Так ведь и папа же знал! Он видел ее со Стюартом, но сразу расслабился, узнав, что тот – друг Энди. Так и сказал: «Тогда все в порядке». Значит: «Он не причинит тебе вреда».

Все знали, а она не знала. Глупая наивная девочка, единственная, кто ничего не заметил. Согнувшись, она опустила голову ниже, и слезы капали в песок с ее ресниц.

Но время шло, и рыдания стихли. Джинни медленно села ровнее и вытерла лицо юбкой. Она была одна, как и хотела.

Над поросшей тростником вершиной дюны выступала крыша старой церкви, едва различимая в мягком свете звезд. Джинни глубоко вздохнула – выдох получился каким-то рваным, – поднялась, отряхнула песок с одежды и начала медленно подниматься по склону.

Единственной оградой церкви служила протянутая по периметру проволока, но столбики, к которым она была привязана, так глубоко утонули в песке, что перешагнуть их не составило труда. Джинни проскользнула между могилами и покосившимися надгробиями и прошла к углу здания.

Прямо перед ней раскинулся луг, заканчивавшийся возле устья реки, а за ним стальным полотном блестела морская гладь: прилив поднялся уже совсем высоко. Небольшое скопление огней – это яхт-клуб и железнодорожная станция, других признаков цивилизации не различить, а за ним перекатывались пологие черные спины таких неизмеримо древних холмов, выступая темными силуэтами на фоне еще более темного неба.

Так она и стояла, касаясь пальцами правой руки края каменной стены маленькой церкви, а стыд и гнев постепенно оставляли ее. Перед этими бескрайними холмами все случившееся казалось незначительным. Может, и монахи так же выходили на луг, глядя на покатые гребни, протянувшиеся до горизонта, и чувствовали, как их покидает печаль. Ведь этой церкви было не меньше тысячи лет, а это так долго… Не может быть, чтобы за прошедшее тысячелетие хотя бы один человек не стоял на этом самом месте, точно так же приложив ладонь к стене и глядя на холмы, и не может быть, чтобы от этого он не почувствовал себя лучше.

Слева от нее поднималось выложенное сланцем надгробие, размерами и высотой напоминавшее стол: большой темный ящик, занесенный песком. Светлые песчинки на темном фоне неожиданно кое о чем напомнили Джинни. Расчистив верхнюю часть, она зачерпнула горсть песка, просеяв его через пальцы. Еще одна попытка, еще – и у нее, наконец, получилась ровная линия.

Все это время она думала о веве – магических знаках, которые жрецы вуду рисуют мукой на земле, чтобы разбудить лоа, духов богов. Джинни осторожно нарисовала пронзенное мечом сердце, обрамленное кружевом листьев и завитков. Очертания были хорошо видны даже в слабом ночном свете. Веве Эрзуле, печальной богини любви, чьи появления всегда краткосрочны и заканчиваются слезами. Все потому, что она несет с собой красоту, изящество и смех, от которых всегда грустно, когда понимаешь, насколько они краткосрочны и как быстро угасают.

Когда рисунок был почти закончен, Джинни отступила на шаг и осмотрела его. Рукоять меча, пожалуй, великовата – она смахнул ее и провела линию снова. И вот этот завиток внизу слишком тяжел и несимметричен тому, который наверху. Еще немного, и знак был закончен.

Джинни потянулась, зная: решение принято. Сейчас она чувствовала себя очень усталой и удивительно счастливой, а в голове крутились, запутываясь в клубок, странные мысли: «Я могу видеть в темноте. При свете я вижу плохо и пропускаю очевидные вещи, например, не замечаю, что Энди гей, но это не имеет значения, потому что я могу видеть в темноте. Я могу разгадывать загадки. Например, загадку разрушенного моста. Я знаю правду, потому что я ребенок, и отец, и вор. Я понимаю монахов, построивших эту церковь, и Эрзуле я тоже понимаю, я понимаю холмы и понимаю, что они хотят мне сказать. Я понимаю, что значит быть родом из Африки. Я начинаю понимать, каково это – быть черной. И начинаю понимать свою мать. Когда я родилась, что-то произошло – я понимаю и это. И разгадаю эту загадку. Я найду ее картины… От меня ничего не скрыть. Все ведь такие глупые! Пытаются спрятать их в темноте. Спрячь они их на свету, я бы никогда их не заметила, но я живу в темноте, как и маман. Я художница, я колдунья, во мраке я дома… И что бы ты ни прятал, папа, ты напрасно это делал. Я все отыщу. И нарисую правду…»

Вынырнув из глубины своих размышлений, Джинни обнаружила, что идет через поле, и ноги у нее промокли от росы, а в голове шумит.

На воротах возле парковки кто-то сидел.

– Роберт?

Он спрыгнул на другую сторону.

– Я решил, что тебя дождусь.

– Все в порядке. Но спасибо.

Она пролезла через ворота, и они вместе направились домой. Джинни ощущала невероятную усталость. Только теперь она задумалась, каким этот вечер выдался для Роберта: его мать умерла всего неделю назад, а сегодня едва знакомая ему девочка, его потерянная сестра, приглашает его на барбекю и заставляет быть свидетелем своих маленьких драм. Ей захотелось извиниться, но шагать в тишине было так комфортно, потому что тишина эта больше не была враждебной.

В ту ночь она поняла и еще кое-что. Уже ложась в постель, Джинни вспомнила их с Энди танец, его голос, свой гнев и его печаль. Он ведь расстроился тогда из-за нее, из-за ее ошибки, которую заметил, но не мог исправить. И ее захлестнула волна любви к нему и к Дафидду. Они-то ни в чем не виноваты. Такое случается. Странно. Так странно. Ощущение было такое, будто она потеряла двадцать фунтов, но зато получила способность видеть новые цвета.

Наконец, засыпая, Джинни поняла, что происходит между Энди и Джо Чикаго. Кусочки паззла заняли свои места. Маман, разрушенный мост… Все обретало смысл. Однако во многом еще только предстоит разобраться.

Заснула она почти мгновенно.

10

Единственный выход

Что сказать Рианнон, Джинни пока не придумала, а потому рада была на следующее утро никуда не идти, потому что было воскресенье, когда в «Драконе» ее помощь не требовалась. Вместо этого она выдержала обед – папа пытался изображать хорошее настроение, а Роберт не пытался и снова выглядел угрюмым и недовольным – и уехала в Портафон.

Свернув на Юбилейную аллею, она едва не передумала,