Мы будем жить - Яна Завацкая

Но ничего особенного тут нет. Рока поведет второй корабль — и он уже облетит вокруг Луны. После витка Панка посадит дисколет — раз уж он прошел верхние слои атмосферы, то и при посадке не должно возникнуть больших проблем. Она сотни, а может, тысячи раз сажала дисколеты.

Вечером Панка, как и обещала, придет в бар "Черная дыра" на восьмом уровне — и друзья не начнут пить без нее.

Она не станет "новой Гагариной" — и вряд ли даже все ее знакомые будут знать тот факт, что именно она, Панка, впервые в истории вышла в космос на дисколете.

Какая разница, кто это сделал первым? И чем он так уж принципиально лучше второго, который рискует не меньше?

Панке это совершенно не мешало. Она просто не думала о таком. Она высмотрела на глобусе нужную точку и стала медленно приближать корабль к атмосфере.

Германия, июль 2012. Клаус Оттерсбах

Ясное сознание вернулось ко мне впервые за много часов или даже дней.

Я лежу на хирургическом кресле. Руки и ноги зафиксированы. Кажется, я кого-то двинул ногой, припоминаю. Капельница все еще торчит в руке.

Улыбающийся Майер в голубом хирургическом костюме.

— Как дела, Оттерсбах?

— Подонки, — сказал я, — какие же вы подонки.

Голос меня не удовлетворил — звучал он сипло и слабо.

— Нацисты, — добавил я. Майер еще шире улыбнулся.

— У вас есть претензии, Оттерсбах? Вам ведь не делали больно. Всего лишь ввели некоторые вещества.

— Это запрещено законом.

— Закон распространяется на людей, — Майер ввел в капельницу еще один шприц. Я дернулся.

— Это лекарство, не беспокойтесь. Мы закончили эксперименты.

— Я человек, — сказал я.

— У вас есть генные комплексы амару. Вот видите, мы хорошо осведомлены.

— Какая разница? Я вырос в нашем мире. Я люблю свою родину, у меня есть семья. Я человек.

Зачем я упомянул семью? Впрочем, это ничего не изменит.

— Это расизм. У одних черная кожа, у других не те генные комплексы. Значит, это не люди, закон их не защищает, можно делать все, что угодно.

— В данном случае — да. Вы смотрели "Звездный десант"? С чужими действительно можно делать что угодно, если они — угрожают нашей безопасности. Даже не национальной. Планетарной безопасности! Всего человеческого рода.

— Я лично никому не угрожаю, — буркнул я устало, — и Нико Ватерманн… где он?

Нико выглядел ужасно. За эти дни он похудел, оброс белесой щетиной, хотя электробритвы нам выдавали. Сейчас он выглядел, как смертельно больной: синеватая кожа, черные круги вокруг ввалившихся глаз, распухшая нижняя губа. Он валялся на койке, раскидав толстые ноги и отчего-то сжимал обеими руками виски. На левой кисти у него, как и у меня, белела наклейка, повязка после капельницы. Я отвел глаза и влез на свою койку. Вряд ли я выгляжу намного лучше, после наркотиков-то.

— Зачем они это делали? — хрипло спросил Нико. Я пожал плечами. Меня допрашивали под наркотиком об амару и, кроме того, проводили какие-то психологические тесты. Уже не помню, что я говорил, вообще ничего не помню. Я и без наркотиков все рассказал, мне и скрывать-то нечего. Но зачем им, действительно, допрашивать Нико?

— Должны же они, — с трудом сказал я, — выяснить всю подноготную… вдруг я что-то скрываю. Хотя ты-то вообще не сталкивался с этим…

— Но меня ни о чем и не спрашивали!

Тут выяснилось, что на этот раз нас разделили не случайно. Обследования проводились разные, и Нико досталось куда худшее: его кололи иглами, клали руки в морозильную камеру и держали там подолгу, привязывали электроды к разным точкам тела и били током.

— Болевой порог, — высказал я предположение, преодолев шок от его рассказа, — уровень чувствительности к разным раздражителям — холод, тепло, боль…

— Я тоже так подумал.

— У тебя голова болит, что ли? — я посмотрел на него. Взгляд Нико показался мне безумным.

— Я не могу больше, — пробормотал он, — понимаешь, не могу. Если они хотят нас убить, то… пусть убьют уже.

Не разжимая рук у висков, он стал мотать головой из стороны в сторону. Я встал, преодолевая слабость. Пересел к нему на койку. Зрелище было страшненькое.

— Прекрати, — я взял его за руки, оторвал их от головы. Мотать головой Нико перестал, лишь смотрел безумным взглядом в потолок, и теперь почему-то бросалось в глаза, что у него очень большой, с горбинкой, выступающий нос. Господи, что же делать-то? Они его доконали.

— Слушай, Нико, — заговорил я, — не говори ерунды. Мы выживем. Мы должны выжить. Что бы они ни делали с нами! Мы выживем и выйдем отсюда, я обещаю тебе.

Нико жалко и страшно улыбнулся.

— Клаус… ты же знаешь, что мы никогда отсюда не выйдем. Зачем врать… сейчас принято говорить пациентам правду. Нет же никакой возможности… Ты сам понимаешь, что нас не будут искать. И у них нет интереса оставлять нас в живых.

И ты знаешь? Меня это уже не пугает. Я другого боюсь… что это будет слишком долго.

— Прекрати! — я встряхнул его за плечи. Посмотрел в глаза, — прекрати немедленно. Мы выйдем отсюда, Нико, ты слышишь? Мы выйдем.

И для того, чтобы речь моя обрела убедительность, добавил то, что подслушивающие и так планировали наверняка.

— Нас будут искать. Амару существуют на самом деле. Один из них — мой двоюродный дед. Я уверен, что он не оставит нас здесь. У них есть технологии, которые и не снились этим! И амару найдут нас.

Мне показалось, или глаза Нико приобрели более осмысленное выражение?

— Черт… — он повернулся на бок, застонав при этом, — да где же они, твои амару… Знаешь, а Кюблер-Росс кое-чего не учла в своей книге… Ну знаешь, про умирающих, про стадии примирения со смертью. А ведь казалось бы, она имела дело с раковыми больными, там тоже боль. Она не учла, что все бывает намного проще — раньше, чем человек проходит все эти стадии, он просто начинает мечтать умереть. Потому что умереть намного легче и приятнее, чем терпеть… вот все это… дальше. Ты знаешь, о чем я?

— Приблизительно, — ответил я. Конечно, я не читал никакую Кюблер-Росс. Но какая сейчас разница? Я машинально погладил Нико по голове, — ты поспи лучше. Поспи, нам понадобятся силы.

Сам я не мог заснуть, в моей крови болталась такая чертова смесь, что сон был гарантированно расстроен. Я лежал в сгустившихся сумерках, глядя в потолок и думал о том, что как раз вот этого выхода — которым я пытался утешить Нико — ни в коем случае нельзя допустить. По моим подсчетам — а я отмечал дни, выцарапывая на стене черточки — мы находимся здесь уже двадцать дней. Нас все время держат в одной и той же камере, это логично — именно эту камеру они укрепили и тщательно охраняют. Из нее вообще нет шансов выбраться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});