Наследство - Владимир Кормер

Он резко оборвал, потому что Лев Владимирович, вдруг чем-то расстроенный, мрачный, остановился в двух шагах от них, тяжело и тупо глядя на танцующих.

— Ты что? — окликнул его Мелик. Тот, не удерживая досады, обернулся.

— Да вот, упустил девку, — сказал он, подходя, и сокрушенно покрутил головой. — Старый болван!

— Как же ты так? — спросил Вирхов.

— Природная бесцеремонность подвела! — с готовностью воскликнул Лев Владимирович. — Всю жизнь мучаюсь. Сколько раз горел на этом в самых разных ситуациях. Сколько раз уже зарекался. И вот не могу. Держусь, стараюсь, а нет-нет и сорвусь. Выпил чуть-чуть и готов. Это у меня от мамаши, — словоохотливо пояснил он. — Мамаша была куда как бесцеремонна, и вот всю жизнь не могу от этого отделаться!

— Так ты что, попер слишком быстро? — грубо спросил Мелик.

— Ну да, — не обиделся Лев Владимирович. — Умные разговоры, сочувствие, она вроде бы в восторге… А потом, видно, ударило в голову, и я как дурак сразу: давай, мол, пойдем в кладовку! Ну и все, кончено. Сорвалось! Хоть бы прибавил, что, мол, хочу помочь, есть, мол, возможности. Болван!

Мелик сказал:

— Это потому, что привык с б…ми, тебя уж к порядочным женщинам и подпускать нельзя.

— Ладно, ты помалкивай, — огрызнулся Лев Владимирович. — А ты чего уставился? Тоже осуждаешь? — вскинулся он на Вирхова.

— Какая гадость, секс, девки, — забрюзжал именинник. — Человек превращается в павиана. Ведь это все преувеличено, это вовсе не так нужно. Я сидел в лагере пять лет, это вовсе не так нужно…

— Молчи, алкаш, — пробормотал Лев Владимирович.

Отскочив от Вирхова с Меликом, он стал отыскивать в ворохе одежд свою шубу и шапку, собираясь удрать, и им было ясно, что, раздосадованный тем, что у него сорвалось с этой, он бежит, чтобы найти себе другую. Приплясывая и злясь от нетерпения, он старался и никак не мог попасть в рукав пальто с оторванной подкладкой; и Вирхов подумал тоскливо, что Лев Владимирович прав: и ему самому тоже не нужно, в сущности, ничего больше, и он тоже не знает, что удерживает его здесь, зачем он здесь, а не где-то еще, где ему следовало быть по всему, что заложено в него с самого детства.

— Ты что, задремал, опьянел? — подтолкнул его Мелик. Поодаль полуголый Хазин говорил с Целлариусом, схватив его за рубаху и крича ему в лицо:

— Пойми, ты должен выбирать. Сейчас подошло такое время, когда надо выбирать. По ту ты сторону или по эту!

Целлариус, морщась от летевших брызг, мотал, хохоча, головой и пытался разжать влажные пьяные руки. Именинник поспешил к ним и несколько раз повторил, валяя дурака и называя Хазина «папочкой»:

— Папочка, папочка, видишь, проклятый еврей хочет и рыбку съесть и на х… сесть!

— Ты должен выбирать, — отмахиваясь от именинника, но немного все-таки принимая эту буффонаду, продолжал твердить Хазин. — Нельзя быть сразу по обе стороны. Ты же потом придешь к нам! Просить будешь, а мы тебя не возьмем уже.

Прочие теперь тоже слушали этот диалог.

Передергивая плечами, Целлариус сказал в ответ что-то смешное — что, дескать, у всех людей, у каждого, есть своя «средняя цена», и он не знает, как у других, но у него она останется прежней при любом режиме (он был экономистом), он всем будет нужен, кто бы ни пришел, даже Гитлер.

Все уставились на него, пораженные этим цинизмом и мысленно спрашивая себя, а есть ли у них самих хоть какая-нибудь «цена». Именинник в восторге хлопнул Хазина по спине:

— Вот это я понимаю, папочка, а?! Это да, — осклабясь, придав лицу глубокомысленно идиотское выражение, повторял он. — Это да. Он нас всех перехитрил, проклятый еврей… «Проклятый жид, почтенный Соломон»… Или наоборот? «Почтенный жид, проклятый Соломон»? Не помню.

Хазин старался смотреть на Целлариуса как бы угрожающе, но выпустил его и был растерян:

— Я вижу, ты знаешь свое место… Я вижу… Но я думал иначе. — Он обернулся за помощью к Мелику и Вирхо-ву. — Я думал так: ты лезешь наверх, продираешься, лижешь кому-то задницу. Но у тебя есть совесть и ты знаешь, что ты сука… и хочешь искупить это. То есть я думал, что он так думает о себе. Поэтому он и держал нас у себя на работе. А что же теперь? — Он снова обернулся к Целлариусу. — Ты понимаешь, б…, что я идеолог русского демократического движения, или нет?! — вдруг взревел он, снова хватая его за грудки. — Ты понимаешь, что я за вас всех кладу голову?!

— Иди ты на х… — сказал тот без особой злобы, лишь с некоторым раздражением, брезгливо разжал один за другим его пальцы и, оправляя рубашку, отошел, бурча: — Двести миллионов хочет осчастливить, г…о. А одному человеку можно за это на голову…

Хазин, тяжело понурясь, ссутулясь, побрел прочь, устало опустился на кушетку, лег и тут же уснул.

Двое юношей, неодобрительно посматривая на разметавшегося по кушетке Хазина, подошли к Мелику. Первый был изящный, в потертом, правда, костюме, но с жилетом (несмотря на духоту, он не разделся). Вирхов еще за столом обратил внимание, как тот старался ни в коем случае не уронить себя среди превратностей всеобщего разгула. Другой, с реденькой бороденкой, сидел прежде около Муры.

— Валерий Александрович, — тщательно, с оттенком почтительности произнося слова, сказал первый, — я сейчас ухожу, мне пора. Все остается так, как мы договорились?

Очень хорошо. Тогда, значит, завтра мы ждем вас ровно в четверть второго, где обычно.

— Не рано ли? — усомнился Мелик.

— Нет, я разговаривал с ним сегодня. Он просил приехать пораньше.

— Тогда так и сделаем, — сказал Мелик. — Ну, до свиданья. Храни вас Бог.

Он притянул к себе молодого человека и поцеловал его; потом подставил щеку второму. Они поцеловались, но тот сказал, что еще остается. Посмеялись.

Молодые люди удалились. Вирхов поинтересовался:

— Что это они тебя так, по имени-отчеству?

— Все-таки возраст, — улыбнулся Мелик, — дистанция. Они же молодые еще, года по двадцать три. Но замечательные ребята. С ними можно делать дела. Особенно тот. И меня уважают. Видишь, хоть я своего имени не люблю, а приходится терпеть.

Они постояли, раздумывая, что им делать дальше, затем Мелик спросил, не хочет ли Вирхов завтра поехать с ними.

— К отцу Владимиру? — догадался Вирхов. Мелик кивнул:

— Я знаю, что ты вчера договаривался с Ольгой ехать в Покровское, но я думаю, тебе стоит вначале съездить сюда. Пора тебя с ним познакомить. Здешние-то не ездят, он для них, видишь ли, слишком буржуазен. Но ты их не слушай. Он большое дело делает. Огромное. Таких людей, может, один-два на всю Церковь. Вообще один. Вы понравитесь друг другу, я уверен. Кроме того, завтра будет, вероятно, и еще кое-что интересное. Уйдешь пораньше, доберешься оттуда, дойдешь до станции. Это ведь по той же дороге. Может, вместе поедем. В Покровском, конечно, сейчас хорошо, весна начинается…

— Дело в том, — менее решительно, чем ему хотелось бы, начал Вирхов, — что я хотел взять с собой Таню.

Мелик внимательно взглянул на него:

— Туда, в Покровское? И она согласилась?

— А почему ты об этом спрашиваешь?

— Бери, конечно, — твердо после паузы сказал он. — Они ведь с отцом хорошо знакомы. А оттуда поедете в Покровское. Может, вместе поедем. Бери. Она не помешает. В крайнем случае, если о чем нужно будет договориться, выйдем во двор.

VIII

ОРГАНИЗАЦИЯ

Вечером у Анны снова были гости. Анна была очень возбуждена и держала себя напряженно, но и сборище на этот раз было, видно, необычное.

Среди сидевших за столом выделялся неприятным жестким лицом, с нечистым порочным лбом, некий бывший капитан в поношенном френче. Капитана держали тут за главного, а Анна даже заискивала перед ним, этим плебеем, позволявшим себе говорить: «Ничего, ничего, мадам нам сей час принесет. Мадам, принесите-ка нам чайку. А как насчет винца, у вас нет, что ли?» Анна, заливисто смеясь, бежала на кухню готовить чай и по пути, положив сзади капитану руку на плечо, склонялась к его уху и шептала, вероятно, что, дескать, на всех не хватит. Он же, ежась от щекотки, отвечал: «А всем и не нужно».

Наталья Михайловна взглянула на Анниного немца, но он как всегда был самодовольно-непроницаем, лишь крошечные глаза его поблескивали из-под очков.

Еще одно — женское — лицо привлекло ее внимание. Несмотря на то, что типаж был мордовский и голова чуть великовата по отношению к телу, когда-то эта женщина могла быть хорошенькой; сейчас только светло-зеленые нагловатые глаза были молодыми. Она была актриса, точнее, стала таковою в эмиграции. Наталья Михайловна днем успела побывать с Анной на репетиции выступавшей здесь дрянной интернациональной модернистской труппы. В их репертуаре была пьеса Анниного немца, и Наталья Михайловна принуждена была смотреть эту напыщенную, с претензией на мистику галиматью. Эльза — так звали даму — играла в пьесе роль русской графини-эмигрантки, с омерзением произнося по-немецки немногие причитавшиеся ей дурацкие слова о пропавших драгоценностях. Анна сказала, что это «прелюбопытнейшая особа», но рассказать подробнее не успела.