Наследство - Владимир Кормер

Герр доктор поклонился и сел. Проровнер, который было присел во время речи патрона, теперь снова поднялся и собрался что-то сказать, но капитан опередил его, подняв рюмку водки, что принесла ему одному на подносе Анна:

— За фатерланд!

Немец приложил руку к груди, потом поднял ее в приветствии.

— Кто еще хочет?! — крикнул, вдруг возбудясь, Аннин немец.

Все, кроме Эльзы, стали отказываться, демонстрируя, что они понимают важность сегодняшнего собрания и не должны сбиваться на иное.

— Итак, к нашим расхождениям, помимо только что указанных, — возобновил свою речь Проровнер, — относится также наше неприятие вашей, так сказать, пассивности… Я не имею в виду, конечно, вашу пассивность персонально… Нашим же девизом должно быть именно действие. Действие, еще раз действие. В этой пассивности есть что-то, говоря вашими же словами, невыносимо буржуазное, бюргерское. Люди, к сожалению, часто боятся живого действия, борьбы. Они надеются, что новая Россия упадет к ним с неба сама, без активного вмешательства, без настоящей работы, работы с массами и в массах. В сущности, они мечтают лишь о хлебе и покое, как римский плебс… А статейки в журналах — это немногого стоит! Это, как мы знаем, всего лишь замена каких-то иных удовольствий. Громкие слова и гнилой либерализм на практике. Боязнь, что я говорю — боязнь, страх, самый настоящий страх перед единственно правильными и единственно возможными формами деятельности!

— Ну зачем так! — воскликнул Муравьев.

— Григорий Борисович! — предостерегающе поднял руку сенаторский сын. — Может быть, все-таки не стоит так уж… Мы все-таки здесь не одни…

Светлые глаза Проровнера блеснули:

— А вы ошибаетесь, если полагаете, — с торжеством начал он, — что я не помню об этом! Я очень даже хорошо помню об этом и должен вам сказать, что даже говорю так подробно о вещах, о которых многие здесь уже слышали, именно потому, что имею в виду присутствие здесь посторонних новых лиц. Но я говорю это именно потому, что нам некого бояться! Верно, господа? — обернулся он к капитану и седому. — Ведь вы именно поэтому и просили меня? Да, мы говорим об этом открыто. Мы намерены создать массовую — слышите? — массовую организацию! Организацию, куда будут привлечены широчайшие слои молодежи, трудящихся, ученых, военных. Сначала здесь, в странах Рассеяния, а потом и в России! Нам нечего скрывать, мы собираемся объявить об этом во всеуслышание: «К нам, готовые на борьбу, на бой, воины, не боящиеся опасности, презирающие слабость! Под наши знамена, вперед!..» Разумеется, — остановился он, дыхания у него не хватило, — в нашей работе будут аспекты… э-э… не подлежащие широкому оглашению. Это относится, конечно, к работе в России, например. Я думаю, вы можете быть здесь совершенно спокойны: о чем никто не должен узнать, не узнает никто! Того же, кто посмеет разгласить вверенную ему тайну, мы, поверьте, сумеем покарать…

— Спрячем концы так, что никто не узнает! — рявкнул капитан, сжимая в кулаке рюмку.

— Что же касается тех, кто не хочет быть с нами, — вкрадчиво продолжал Проровнер, — не хочет быть потому, что, скажем, пока еще не верит в наши идеи или не понимает их, то и здесь, я думаю, мы не должны ставить крест на таком человеке. Мы должны, я думаю, искать какие-то возможные формы сотрудничества, памятуя, что, в сущности, все мы делаем одно общее дело и всем сердцем хотим одного и того же — Возрождения Новой Великой России во имя спасения всего мира…

Наталью Михайловну в этой истории более всего поразило то, что Андрей Генрихович, человек обычно довольно болтливый, сегодня за весь вечер не произнес ни слова. Когда они вышли, он едва держался на ногах и поминутно отирал испарину.

— Я, наверно, заболел, — сказал он. (Вид у него и в самом деле был больной.) — Я думаю, что нам лучше ехать дальше. Не будем здесь особенно задерживаться. Три дня, не больше.

Наталья Михайловна знала, что муж ее трусоват, но во всем виденном и слышанном не находила слишком серьезных оснований для испуга.

IX

«АРМАГЕДДОН»

— Скажите, пожалуйста, отец Владимир, что такое Армагеддон? — Маленькая, остренькая, веснушчатая дама с пышными каштановыми волосами понизила голос почти до шепота.

— Да, и я тоже хотел узнать, — страшно теряясь, подался вперед молодой человек сбоку от нее. — Я слышал, что Григорий Нисский и Григорий Богослов были братья, это правда?

Они сидели в узкой угловой комнате; отец Владимир занимал половину дома, в другой половине жили, кажется, родители жены. Письменный стол справа от двери загородил большую часть помещения. На столе стояла пишущая машинка, накрытая вышитой салфеткой, полка с книгами (были видны несколько роскошно переплетенных красных томов «Добротолюбия»), проигрыватель, маленький приемник, какие-то бронзовые вещицы, подсвечник, череп, в середине на полке выделялась голова Данте из черного металла или тонированного гипса. На этой же стене, над столом и вокруг, висели большое резное распятие, фотографии и картины в рамочках: два или три портрета Владимира Соловьева, репродукция с картины Нестерова «Философы», изображающая Сергия Булгакова еще в пиджаке и плаще и Флоренского в рясе, а также бесчисленные портреты каких-то неизвестных седобородых монахов, старух монахинь и священников. По левую руку от стола в торцовой стене пристройки было окно, задернутое легкими шторками с современным веселеньким абстрактным геометрическим рисунком, и дальше в углу — киот и складной аналой с большою Библией, заложенной широкими лентами. Иконы, в основном старые, без окладов, развешены были также и над окном, и на другой стене, слева, возле стеллажа с книгами. Уставленные ровно, корешок к корешку, книги выдавали библиофильские наклонности хозяина. Сразу же бросались в глаза толстые многотомные немецкие и английские церковные словари и энциклопедии, но вообще книги размещены были по чину. Внизу стоял «Брокгауз», рядом с ним «Еврейская энциклопедия», на полке повыше шли книги по естествознанию и географии, еще выше помещалась этнография и антропология, после начиналась история, за нею философия, и на самом верху религиоведение и святоотеческая литература. Книги были все в хорошей сохранности, заграничные в суперобложках, многие переплетены в красивые узорчатые ткани. Пыли нигде не замечалось.

Народу в комнате было не очень много, но сидели тесно друг подле друга, около растворенной в проходную комнату двери с отдернутой занавесью; не уместившиеся здесь, придвинув стулья, расположились позади в проходной комнате, через которую время от времени пробегали поповские дети, мальчики лет восьми и десяти; слышно было, как потом они толкались в тесных сенях, хлопала дверь на улицу, взлаивала собака; несколько раз проходила жена.

Сам хозяин, большеголовый дородный мужчина лет сорока или даже моложе, похожий на ассирийского царя Ашшурбанипала, но только с светлой, красиво вьющейся бородкой, в узорчатом покупном свитере, облегавшем его полное тело и заметное брюшко, в брюках и домашних туфлях, сидел лицом к посетителям, боком к столу, заняв все пространство между столом и книжными полками.

Он был весел, держался уверенно, говорил привычно ровно, хорошо ориентируясь иногда одновременно в нескольких разговорах.

— Армагеддон, — отвечал он. — Имеется в виду поражение ханаанских царей при Мегиддо. Мегиддон находится в Галилее, недалеко от Назарета. Сказано: «Сразились Цари хаанские у вод Мегиддонских, но не получили нимало серебра». В Откровении Иоанна Богослова говорится, что готовящееся последнее сражение с Антихристом окончится для него тем же, чем был для царей ханаанских Армагеддон, то есть решительным поражением! А как ваша матушка? Я так давно вас не видел и питаюсь одними слухами, — без перехода обратился он к Тане, но тут же вспомнил и о Григориях. — Ах, да, сначала с вами…

Вирхову досталось место возле самой двери, он сидел на белой, принесенной из кухни табуретке. Пока отец Владимир отвечал на вопрос об Армагеддоне, Вирхов, склонив голову набок, с интересом рассматривал книги, обстановку, пластик и коврик на полу, дорогой блестящий торшер в передней комнате и присутствующих.

Кроме Мелика, двух его молодых людей и Татьяны, здесь была еще группка, пришедшая раньше, — эта дама, спросившая об Армагеддоне, и трое молодых людей, в числе которых и юноша, интересовавшийся Григориями. Между этими четверыми существовала какая-то связь, что было заметно с первого взгляда по тому, как они смотрели один на другого, ища поддержки и помощи, причем дама осуществляла как бы интеллектуальное руководство, но настоящим центром была угрюмо и упорно молчавшая, но, вероятно, имевшая что-то сказать личность в выцветшей ковбойке и драном вязаном жилете, из которого торчали крепкие узловатые плечи. Аицо этого человека было длинно и в складках, глаза серы, борода не стрижена, голова обрита почти наголо.