1661 - Ив Жего

Жабак с улыбкой поклонился, а Фуке меж тем продолжал:

— Мне нравится ваше жизненное правило применительно к этому музею. Однако, может, мы, с вашего позволения, обсудим другое дело, что привело меня сюда?

Взгляд Жабака исполнился вожделения.

— Как вам будет угодно, господин суперинтендант, только разумно ли говорить о делах вот так, в полный голос?

— Расклад до того прост, что риск невелик: мне нужен кредит в миллион ливров, и не позже, чем через неделю.

Жабак сложил ладони, уперся ими в подбородок и вздохнул.

— Кредит нужен лично вам? — осведомился он подозрительным тоном. — Откровенность требует ясности, господин суперинтендант. Так кому нужен кредит — вам или королю? Ибо один добр, а другой… откровенность обязывает… — прибавил он, кивая на стены и на дверь, — не очень… В силу того, что займы ныне не погашаются, ценные бумаги, заложенные в королевскую казну, попросту обесцениваются, превращаются в пыль…

Фуке почувствовал раздражение. «Правило жесткое, и плут знает толк в игре», — подумал он.

— Кредит нужен лично мне, сударь, и возмещен он будет из моей личной казны. Однако дело, на которое пойдут деньги, касается короля.

В глазах Жабака промелькнуло сомнение.

— Вы очень сильно рискуете, господин суперинтендант. Тяжело нести корону, если она тебе не принадлежит… А благодарность королей…

Фуке жестом его остановил.

— Довольно. Откровенность откровенностью, но есть границы, которые лучше не переступать. Да будет вам известно, верность и преданность делу далеко не всегда идут рука об руку со слепотой. А что до остального, я изрядно поднаторел в финансовых вопросах. И за два десятка лет неустанных поисков денег на военные нужды многое узнал.

Жабак развел руками и улыбнулся в знак согласия.

— Что ж, господин суперинтендант, вы главный контролер финансов, и Боже меня упаси вникать в ваши дела. У вас будут деньги. Те самые, — уточнил он и показал на дверь.

Словно по волшебству она снова повернулась на шарнирах.

Фуке вышел первым. Переступая через порог, он повернулся и бросил последний взгляд на «Мадонну» Рафаэля.

22

Венсенский замок — воскресенье 27 февраля, десять часов утра

Туссен Роз обмакнул перо в чернильницу, аккуратно смахнул излишек чернил с кончика пера и, занеся руку над листом бумаги, наполовину исписанным его мелким, четким почерком, обратил свой взор на кардинала. Сидя в кресле в красно-зеленую полоску, украшенном его фамильным гербом, Джулио Мазарини лихорадочно перебирал на столе груду бумаг и диктовал:

— «И передаем общине братьев смирения во Христе…» Ах, да где же это? — пробурчал он.

Кольбер, стоявший за спиной своего господина, не колеблясь, извлек из стопки бумаг нужную и бесстрастно указал на строчку с многочисленными помарками.

— Да-да, — продолжал Мазарини, схватив документ. — Пишите, Роз: «…передаем сумму в тысячу ливров и право на полное использование доходов от прихода Сен-Фиакр-де…» Как, черт возьми, называется эта деревня? — не сдержался он.

Кардинал закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, с трудом переводя дыхание.

— Рабастенс, — подсказал Кольбер и дал знак Розу записать это название.

— Точно, Рабастенс. На этом с аббатствами покончено, не так ли?

Кольбер кивнул и приготовился было убрать кипу исчерканных бумаг по этому разделу, как вдруг рука Мазарини резко и с силой удержала его.

— А о попечительстве над Шателлеро, обещанном аббату Суле, забыли? — жестко проговорил кардинал.

Кольбер нахмурился, но ничего не ответил.

— Пишите, Роз, — продолжал Мазарини ледяным тоном: — «…а также передаем в знак дружбы… да-да, дружбы… который мы выражаем аббату Суле, доходы на попечительство над церковью Сен-Рош-де-Шателлеро и над прилегающими к ней землями, которые простираются…» Уточните площадь надела у Кольбера, он знает, поскольку сам вычеркнул этот пункт из списка.

Не глядя на Кольбера, Мазарини выдержал короткую паузу, после чего все тем же ледяным тоном продолжал:

— Знаю, Кольбер, вы на него в претензии, но сейчас не время сводить счеты. И помните, в этом доме никакие счеты не могут быть сведены без моего ведома.

— Я полагал, это не стоит того, чтобы беспокоить ваше высокопреосвященство… — возразил Кольбер.

— Довольно, — отрезал Мазарини. — я хоть и стар, но пока еще в здравом уме. А распределять награды и наказания не доставляет мне ни малейшего беспокойства. Это занятие всегда дарило мне редкие минуты удовольствия, — добавил он, снова придав голосу оттенок благодушия. — Ладно, господа, переходим к королевским офицерам…

* * *

Утро тянулось долго. Роз уже не раз выражал озабоченность по поводу все возраставшей усталости кардинала: четыре часа беспрерывного переписывания бумаг его явно утомили.

— Остается только подписать? — потухшим голосом спросил кардинал. — Займусь этим позже, а то дрожащей рукой не ровен час оставлю недостойный след в архивах Франции. Каково итоговое число? — обратился он к Розу.

Секретарь, высунув язык, начал пересчитывать суммы, составленные за утро, с учетом тех, что были подсчитаны накануне, а также помеченных на полях чернового текста завещания.

— Сорок два, три… семь и пять будет двенадцать, прибавляем… Итого, сорок семь миллионов шестьсот девяносто четыре тысячи двести тридцать три ливра, не считая неучтенных книг и с учетом дополнительной стоимости произведений искусства, принадлежащих вашему высокопреосвященству, а также драгоценных камней чистейшей воды, завещанных королевскому семейству, стоимость которых не была определена. «Роза Англии», бриллиант в четырнадцать каратов, оставленный королеве, тридцать один изумруд, отписанный Месье…

Мазарини жестом прервал перечисление.

— Оставьте детали. Перечитайте только приписку, касающуюся королевы-матери, и вставку про бриллиант — я хочу удостовериться, что сформулировал все четко…

Роз перелистал лежавшую рядом стопку листов.

— «Передаем… — его неторопливый голос зазвучал еще медленнее, — все, что придется по нраву королеве и что находится в нашем парижском дворце». Вот, ваше высокопреосвященство.

— Все правильно, — заметил Мазарини.

В наступившей тишине Кольбер стоял, прищурив глаза, сложив руки на поясе и машинально поигрывая большими пальцами. Мазарини, застыв в кресле, казалось, ушел в себя.

— Все это, — проговорил он, — так и оставляем…

Потом, будто с сожалением отрываясь от раздумий, кардинал обратился к Кольберу: