1661 - Ив Жего

Сбитый с толку дерзостью юноши, приправленной, однако, безупречной учтивостью, суперинтендант перестал жевать куриную ножку, за которую взялся с большим аппетитом. Мольер, перепугавшись за своего молодого и храброго секретаря, почувствовал, как закачался пол.

— Несчастный господин Беррие, — между тем продолжал Габриель, на сей раз с куда большей уверенностью, — явившийся на премьеру со своими прихвостнями посеять смятение в зрительном зале, как будто верно прислуживает кое-кому из сановников, плетущих козни при дворе, пользуясь преходящей слабостью его высокопреосвященства кардинала. Только что у вас в галерее мой господин говорил мне, что почитает для себя за высочайшую честь видеть в вашем лице самую надежную свою опору и щит, на который враги монсеньора решили обрушить сокрушительные удары.

Обрадовавшись хитроумной уловке Габриеля, Мольер поглядывал краешком глаза на суперинтенданта, пытаясь угадать его реакцию. Тот сидел молча и только разглаживал мизинцем тонкие усики, которые он носил, чтобы придать своему несколько длинноватому носу немного изящества.

— Монсеньору хорошо известно, он может рассчитывать на меня в любых обстоятельствах, — словно очнувшись от забытья, вставил слово Мольер, успокоенный отсутствием какой бы то ни было реакции со стороны своего покровителя.

— Что до меня, — выйдя из раздумий, ответил суперинтендант, — я намерен оказывать вам доверие и дальше. Вы же знаете, господин Мольер, сколь высоко ценю я благотворно-воспитательную роль вашего искусства. В этом смысле я вполне разделяю мнение моих немногочисленных современников, равно как и приверженцев, хотя последних куда меньше. Если угодно, я мечтаю, чтобы однажды театр восполнил величайший пробел в просвещенности, по причине коего блекнет богатство королевства. Я готов и впредь оказывать вам поддержку в трудных обстоятельствах, которые так вас удручают. Для начала я увеличиваю вам ренту до двух тысяч ливров. Завтра же разыщите господина де Гурвиля — он все устроит. Хочу также попросить вас сочинить для меня новую пьесу в вашем духе, дабы достойно отпраздновать окончание работ, которые я веду вот уже несколько лет у себя в Во. Хотелось бы, чтобы это был веселый дивертисмент на радость двору, благо впереди лето. Так что через полгода будьте готовы! — сказал в заключение министр, принимаясь с аппетитом за другую куриную ножку.

Обрадовавшись такому исходу, Мольер незаметно подал Габриелю знак, и они вдвоем откланялись.

* * *

Покончив с ужином, Никола Фуке снова задумался. Откровенность юноши с честным взором, чьего имени он даже не знал, породила в глубине его души подозрения. Он, самый могущественный и безусловно самый богатый человек в королевстве после Мазарини; он, верный слуга короля и любимец Анны Австрийской; он, которому были обязаны все влиятельные вельможи в этой стране… неужели он, Никола Фуке, стал мишенью заговора, замышленного этим жалким счетоводишкой Кольбером? «Нет, — сказал он себе, допивая вино, — невозможно, этому не бывать!»

* * *

В экипаже, который выехал из Сен-Манде и вез их в Париж, Мольер вздохнул и посмотрел на Габриеля с печальной и полной признательности улыбкой.

— Спасибо, — сказал он просто.

Ничего не ответив, юноша разглядывал стылую сельскую местность за окнами экипажа и, вспоминая необыкновенный вечер, думал, до чего же азартная это штука — тонкая игра во власть.

19

Церковь фельянов — суббота 19 февраля, после полудня

Ускорив шаг, чтобы успеть к началу службы, Кольбер вздрогнул от порыва ветра. Последние дни стояла сильная стужа, и большую часть столичных улиц затянуло тонкой ледяной коркой, отчего на разбитой брусчатке стало особенно скользко.

Жак Бенинь Боссюэ, со своей стороны, больше думал о руках, чем о ногах, поднимаясь на кафедру. Холод, царивший в ризнице церкви фельянов, сковал его сложенные вместе пальцы, пока он в глубокой задумчивости ожидал часа проповеди. Он никак не мог избавиться от навязчивого ощущения. Боссюэ вспомнил зимний день 1659 года, когда он впервые взошел на эту кафедру по случаю торжественного открытия церкви. Сколько времени прошло после первого дня его славы в Париже, а с тех пор, как он закончил учение в Меце, и того больше! Стиснув зубы, он обвел взглядом безмолвные ряды прихожан. Он узнавал знакомые лица, в том числе людей именитых. Отведя взгляд в сторону, он глубоко вздохнул, разложил перед собой маленькие листочки с пометками и начал…

— Надо, братья мои, чтобы она сама снизошла на нас, привлеченная величием происходящего, дабы служить посредницей глаголющей мудрости…

Кольбер вздрогнул, поймав себя на том, что потерял нить проповеди. У него возникло неприятное чувство недоверия к происходившему. Искоса посмотрев на своих соседей, он заметил, что они с затаенным дыханием внимают ясному голосу низенького сухопарого проповедника.

«Слишком утонченно, — проворчал он про себя, — слишком изысканно рассуждает, слишком благодушно…»

Двойная бухгалтерия и хитроумная паутина денежных потоков, сплетенная Мазарини, — вот что отныне занимало Кольбера всецело, заполняя голову неотвязными мыслями. Резким движением он сунул руку в карман, достал записную книжку и лихорадочно занес в нее карандашиком три имени для проверки. С досадой он заметил, что никак не может сосредоточиться на теме проповеди, которую Боссюэ читал звучным, четким голосом.

— Так что же это за мудрость? — продолжал проповедник. — Как божественный дух открывается разуму человеческому? Выразительность идет рука об руку с искусствами, политикой, поэзией и со всякого рода человеческой деятельностью, требующей совершенного вдохновения. Так может ли выразительность, призванная украшать блеклость наших несовершенных рассуждений, быть полезна для отображения Истины, совершенного откровения? Человечно ли творение Господа нашего, стремящееся облечься в мишуру? Братья мои, ответ на сей вопрос заключен в оборотной стороне вещей, на которую должно обращать взгляд: не на слово Божие, а на слух и око, коим оно предназначено. Воистину откровение Божие нуждается не в украшении, а в покровах, дабы блеск его не смутил бедных слепцов, на которых оно может снизойти! Потому то Священное писание и нуждается в толковании: оно блещет незыблемой, совершенной точностью. Оно есть краеугольный камень, на котором зиждется все и вся; оно есть оплот благоденствия святой матери Церкви нашей и королевской власти. Оно — основа и закон…

Кольбер сунул записную книжку в карман. «Этот жалкий интриганишка Боссюэ разглагольствует о выразительности слова Божьего. И кого же он хочет надуть? — подумал Кольбер, открыто улыбаясь, не в силах скрыть свое тщеславие. — К кому обращены его речи — к Святому Духу или к королеве-матери, сидящей в первом ряду?»