Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон

У подножия лестницы он оглянулся в поисках мажордома, но тщетно. Зато его ждал оседланный и взнузданный белый конь с двумя сумками, перекинутыми через хребет. В одной был хлеб и фляжки, другая была пуста, но когда принц засунул в нее шкатулку, она подошла для этого идеально. Как только он сел на коня, тот резво понесся в нужном направлении.

За первый час он промчался мимо озера и домика трех прядильщиц. Бег коня не замедлился и далее.

Выбирая добрые лесные дороги, конь проскакал половину пути до дома за двенадцать часов. Он ел, пил и спал в седле. Каждый раз, когда просыпался, копыта коня все еще гремели барабанной дробью, пока он не обнаружил, что солнце встает, а он уже близко от маленького обнесенного стенами городка.

Последние несколько лье они проделали медленнее. Когда шел к замку, он так торопился, что не успевал заметить время года. Сейчас на опушках он увидел глубокие золотисто-каштановые и оранжевые цвета осени, и сквозь шелковую рубаху ощущал холодный ветер, совсем не похожий на тот ветерок, что рождался от резвого движения его коня.

В сторожке, подле которой спешился всадник, горел свет. Перегнувшись через подоконник, сторож высунулся в высокое зарешеченное окно и по — требовал разрешение на въезд, а затем умолк, узнав его. Второй стражник открыл засов и распахнул ворота, чтобы впустить всадника и коня. Затем третий — с таким же почтением, возможно, из-за изменившейся внешности принца — подошел, чтобы отвести его лошадь в конюшню. Но сперва принц развязал седельную сумку и вытащил золотую шкатулку, которая засверкала в свете комнатных фонарей.

— Твой отец, — сказал стражник, высунувшийся из окна, — умер, пока тебя не было.

— А у матери умер один ребенок, — добавил второй.

— Оба бесследно исчезли ночью.

Он не отвечал, но направился сразу домой. Снаружи дом выглядел все так же. Передняя дверь отошла и болталась без отвалившейся верхней петли. Сперва он вошел в спальню, где мирно спали дети.

Слабый свет свечи пробивался из-под двери в комнату матери. Прежде чем постучать, он постоял в нерешительности, не слыша ни звука.

— Почему ты вернулся? — вдруг раздался ее голос, в котором не было ни радости, ни раздражения.

Он толкнул дверь носком ботинка из телячьей кожи. Дверь качнулась со скрипом, и он увидел ее сидящей у пустой колыбели. Он протянул ей золотую шкатулку, и глаза матери вспыхнули при свете лучины. Одно мгновение ее лицо выглядело опухшим, бесформенным. Тело, покоившееся в кресле, тоже казалось тяжелее, чем он помнил, но затем она улыбнулась, села прямо, и ее прежняя, но отяжелевшая красота вновь засияла.

— Я принес ее тебе, мама, — сказал он, подходя и кладя шкатулку на кровать. — Она твоя по праву. Это много значит. Продав хотя бы один из этих драгоценных камней, ты никогда уже не будешь нуждаться.

Она продолжала улыбаться, несомненно, вспоминая тот день, когда последний раз видела ее, но руки ее оставались лежать на коленях.

— Мне рассказали об отце и о ребенке, — сказал он. — Мне жаль.

Она и виду не подала, что услышала. Глаза ее неотрывно смотрели на шкатулку, но улыбка вдруг начала угасать.

— Что ты отдал за нее? — спросила она.

— О чем ты?

Она перевела на него спокойный взгляд. Ему, конечно же, не показалось. Дело было не в том, что он сравнил ее с хрупкой спящей принцессой; его мать действительно стала полнее, с более округлой фигурой.

— Ты унес эту шкатулку, но что ты оставил взамен?

Вопрос удивил его, но ответ пришел на ум сразу, единственный ответ, который он мог дать и которого, по его мнению, ожидала мать:

— Я отдал принцессе мою любовь.

Она кивнула:

— Как принц?

— Как принц.

— И она позволила тебе принести мне шкатулку? Как знак?

Он посмотрел назад. Утварь комнаты с прядильным колесом и ворохом льна была почти такой же, как на чердаке у принцессы, только здесь кровать была шире. Он не знал, что сказать. Знак чего? Он не мог солгать ей. Безмолвный, он перехватил взгляд матери, которая с восхищением смотрела на его одежду.

— Разве я не говорила тебе, что ты принц?

— Говорила.

— Я горжусь тобой! Очень горжусь! Я верю, что и ты будешь так же гордиться собственными детьми.

В следующую долгую паузу она изучала его в упор. Затем взяла шкатулку, положила на колени, открыла и залюбовалась. Лицо ее сияло ничуть не меньше, чем нож, вилка и ложка.

— Что же, ты вернешься во дворец немедля? — спросила она, не поднимая глаз. — Или переночуешь тут?

Вопросы звучали странно, но то, как она задержалась на слове «тут», отчетливо напомнило ему о ее приглашении разделить с ней комнату, и он ответил ей так же, как прошлый раз:

— Сейчас. Я поеду сейчас. Здесь для меня нет места.

Она ничего не сказала. Побрякушка у нее на коленях, казалось, заворожила ее. Правда, ему показалось, что мать даже больше взволнована тем, что он любил принцессу. Возможно, сейчас она, как обычно, подталкивала его вперед, побуждая достичь всего, на что он способен.

— Я жду, — сказала она, — дня твоей свадьбы. Когда этот день настанет, не нужно за мной возвращаться. Просто пришли карету. Этого будет достаточно.

— Я так и сделаю, — произнес он взволнованно.

— Безопасного путешествия, — пожелала она, улыбаясь шкатулке. И как только он вышел из дома, то увидел, что третий стражник держит его неутомимого коня наготове у распахнутых ворот. За ними плескалось и колыхалось в лунном свете уже знакомое лесное море, готовое принять его в себя.

Глава пятнадцатая

Куммель задержался среди гуляющих по берегу озера, чтобы позволить Гримму неторопливой походкой подняться к барочному изукрашенному саду. Вместо того чтобы провести утро в церкви, старик часа два гулял среди павильонов Вильгельмсхёэ, искусственных руин и фонтанов, не выказывая никаких признаков усталости.

Куммель сплюнул жевательный табак и смотрел, как старик поднимается к огромной статуе Геркулеса. Теплое солнце светило в спины посетителям парка, но воздух в этом углу был прохладнее из-за каскада, с ревом спадавшего по тысяче ступенек из шлюза под статуей.

Когда Гримм скрылся из виду, Куммель возобновил преследование. Он прятался за прохожими, прогуливавшимися взад-вперед. Как и фрейлейн и все ее соотечественники, в этот век механизации они представлялись ему механизмами, заведенными и поставленными на пути к какому-то будущему, еще более обезличенному; море мрачных почтенных лиц, в большинстве своем неотличимых от тех, среди которых он вырос. Но даже сейчас один или двое, проходя мимо, прищурились — совсем как воинственный коммерсант в Штайнау. Они думали, что знают его, по крайней мере внешне. И были правы. Они всегда оказывались правы.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});