Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон

— А, только молодым нужен сон. Молодым и красивым!

— Фрейлейн, — пробормотал Куммель, — если вы неважно спите, не хотите ли, чтобы я и вам принес питье на ночь? Может быть, немного теплого молока? Я могу принести, когда почищу туфли профессору.

Взгляд ее забегал по сторонам. По лицу пробежала улыбка, но глаза остались встревоженными.

— Да, молока было бы неплохо. Спасибо.

Кивнув, слуга дал понять, что ей нужно выйти из комнаты. Прищурившись, будто она действительно зашла сюда в полусне и сейчас поняла, что проснулась в незнакомом месте, она беспрекословно послушалась молодого человека, чего никогда бы не сделала для старого.

Глава двенадцатая

Подъем оказался легче, чем принц ожидал. Чем выше он поднимался, тем меньше зарослей встречалось на вьющейся тропинке, а воздух с каждым шагом становился все свежее. Былая медлительность ушла. А что до непреодолимой преграды из колючек, то ему так и не пришлось использовать меч. Единственное, что ему довелось преодолеть, — пестрый акант, гиацинты и примулы.

Дворец стоял вдали от края утеса. Он это увидел только тогда, когда достиг вершины и остановился, дивясь его красоте в ясном теплом свете. Он был огромен и прекрасен со своими снежно-белыми угловыми башнями и золотыми куполами, окруженный липовыми аллеями и шпалерами виноградника. Воздух пронизывали летние запахи, но ни один аромат не чувствовался так сильно, как благоухание раскрывшихся роз.

Пройдя через солнечный двор, он услышал, как замедлилось эхо его шагов, словно его вбирал в себя сладковатый изголодавшийся по звукам воздух. Звук отсюда шел так долго — звук, жара, цвет, движение. Старик внизу говорил о сроке, но об ином, нежели тот, что отбывала принцесса. Уснула она — и уснул мир вокруг нее. Теперь настает благодатное пробуждение, которое у принца сочеталось с желанием куда более острым, чем испытанное им ко всем встреченным в лесу женщинам.

Войдя, он ощутил, что дворец вздохнул, от высокого мраморного потолка атриума до основания каждой замысловато инкрустированной колонны. В парадном зале взгляд его сразу приковала сверкающая масса драгоценностей в высоком буфете. Присмотревшись, он узнал двенадцать золотых шкатулок с откинутыми крышками, которые являли взору столовые наборы, украшенные драгоценными камнями.

Улыбнувшись, он двинулся дальше. Пока он шел через концертный зал, игорный зал, комнаты и гостевые, солнце, казалось, тянулось за ним, как плащ, возвращая к жизни каждый каменный уголок, каждую дубовую балку и вышитую портьеру, — пока он не дошел до лестницы, ведущей в самую старую башню.

Он думал, что восхождение окончено, но лестница вилась все выше и выше, звеня под его башмаками, омытыми легким дождиком. Он думал обо всех принцах, которые отправлялись сюда в надежде совершить последнее восхождение. Столько человек за столько лет; столько жертв колючих зарослей. Они не почувствовали запаха тех роз. Его же словно обдавало бесчисленными лепестками, плававшими в собственном аромате, в том месте, где он пытался бороться со сном.

Он пришел туда, где ступени заканчивались. Справа было окно, пропускавшее свет через покоробленную временем свинцовую решетку. Слева — узкий проход на мрачный прядильный чердак, дверь была приоткрыта, в замок вставлен ржавый ключ. Когда ты придешь во дворец, станет ясно, что делать. Казалось, его путь от темной материнской комнатки до вершины этой башни отмерялся веретенами. Он посмотрел в окно.

Долина, зеленеющая, солнечная, безмолвная. Когда он пришел, царство Розового Короля от его легкого прикосновения возвратилось к жизни, проснулись даже мухи, которые теперь, жужжа, летали и ползали по стеклу. Вышел срок, сказал он самому себе; конечно, срок вышел. Он отвернулся от окна и двинулся по проходу.

Когда он толкнул дверь чердака, солнечный свет, пробивавшийся через высокое окно в нише, освещал большую кипу льна возле узкой кровати, отражался от серебряных спиц прядильного колеса. Он почувствовал присутствие принцессы раньше, чем увидел ее.

Еще в дверях он опустил взгляд. Он видел ее только со спины, и изгиб ее тела заставил его задрожать. Она так грациозно лежала на изразцовом полу среди разбросанной соломы, и солнечное тепло ласкало ее верхнюю губу и плечо. Ее распущенные волосы были золотистыми, как лен, и играли серебристыми отблесками, вроде тех, что отражались от спиц колеса.

Как и говорил мажордом, подойдя ближе, он заметил на ее пальце несколько старых сгустков крови, уже превратившейся в пыль, от укола отравленным веретеном. Он отстегнул меч и бесшумно опустился на колени.

Наклонившись так, что его губы почти коснулись ее кожи, он легким дуновением сдул рыжеватые песчинки. Рана у нее на коже затянулась; большой палец был гладким, алебастрово-белым и безупречным, как и вся рука в коротком рукаве ее ночной сорочки цвета слоновой кости.

Чердак был таким тесным, что ему пришлось подняться, прежде чем найти место у колеса, вновь опуститься на колени и посмотреть на ее лицо. Дыхание его было неглубоким, прерывистым. Она же, напротив, дышала глубоко и размеренно, как ребенок, уснувший после долгой возни и беготни.

Он протянул руку и кончиками пальцев отвел прядь ее прекрасных волос и заправил ей за ухо. Он был рад, что она все еще спит. Если бы она взглянула на него, он бы не осмелился так долго тешить свой взор. Она казалась скорее изысканным могильным изваянием, нежели живой молодой женщиной. Лицо ее, покоившееся на вытянутой руке, было маленьким и правильным. Веснушчатый нос, скулы с румянцем и приоткрытые губы, розово-красный изгиб которых был таким чувственным, что, даже не успев понять, что делает, он наклонился ниже и прижался губами к ее губам.

Ему показалось, что колючки и кусты, хватавшие и удерживавшие других принцев, все превратились в плоть этой прекрасной девушки и теперь удерживали его. Казалось, она была всюду вокруг него, хотя соприкасались только их губы, и то легко и непорочно. Сердце его ответило жизни, остановленной внутри нее.

Она должна быть уже готова… Ни разу с начала его восхождения ему в голову не пришла мысль, что она не будет его, а он не будет ее. Не размыкая губ, он смотрел на розовато-лиловые полукружья ее век, и снова его охватила дрожь от ее неподвижности: ему не нужно было улыбаться, говорить, не нужно было извиняться и объясняться. Он не хотел никакого другого языка, только этот.

Он отстранился от лица и поцеловал ее безжизненную руку. Здесь был другой привкус — свежескошенной травы, меж тем как на губах ее ощущался вкус роз, омытых росой. Странно было чувствовать собственные бороду и усы, касавшиеся ее кожи, но запах ее теперь оставался с ним дольше, чем если бы он был чисто выбрит. Он лег, так что ноги его коснулись стены под нишей, и теперь мог провести губами по ее голени и по кромке ее сорочки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});