Джентльмены - Клас Эстергрен

Куртизанка

(Генри Морган, 1961–1963)

В спортклубе «Европа» все только и говорили, что о Матче. Весь Стокгольм, вся Швеция, а то и весь мир в тот день говорили о Матче. Генри Морган, как обычно, насвистывал «Путти-путти» — песенку, которая в то время находилась где-то в середине шведского хит-парада. Стряхнув с ботинок скользкий, тяжелый и мокрый снег, он поздоровался с Виллисом, который вешал новую грушу: старая лопнула.

— Теперь одна надежда на тебя, — сказал Виллис. — Не скоро у нас появится новый чемпион.

— Если вообще появится, — отозвался Генри. — Ингемар не оклемается после такого, ни за что.

Все слушали репортаж с Матча — третьего и последнего боя между Инго и Флойдом, «решающего поединка», как называли эту клоунаду, — по радио; и нокаут в шестом раунде прогремел, как гром среди ясного неба. Флойда дважды укладывали в первом раунде, в шестом и последнем ему тоже досталось. Газеты писали о четвертом бое, но знающие люди понимали, что для Инго возврата нет. Он был слишком умен.

Генри полночи провел перед большим красивым «Филипсом» Лео. Хозяин приемника уснул еще до начала матча: бокс его ничуть не интересовал. Лео любил цветы.

Несмотря на поражение Инго, парни в «Европе» тренировались, как обычно. «Кто станет новым Инго?» — вопрошали афиши, и некоторым только теперь стала ясна суть вопроса. Инго стал старым Инго.

— Давай, давай! — подзадоривал Виллис Генри, облачившегося в спортивную одежду. — За работу! Ты у меня расслабился.

— У меня же школа, — оправдывался Генри.

— Меня твоя школа больше не волнует, — отрезал Виллис. — Придумай что-нибудь получше.

— Придумаю, — отозвался Генри.

Он улыбнулся горделиво и в то же время смущенно и принялся бить по подушкам, которые держал в руках Виллис. Тот всю душу вкладывал в Генри, с самого первого дня почувствовав, что в этом шалопае есть нечто особенное. Генри был прирожденным боксером. Обладая мощной шеей и плечами, он не был слаггером.[18] Ловкость, гибкость, подвижность и фантазия отличали его от «быков». Кроме того, Генри чувствовал ритм. Его отец, Барон Джаза, дружил с Виллисом: не слишком щепетильные владельцы ресторанов обращались за помощью к старому мастеру, когда требовалось поддержать порядок на входе, а Барон Джаза играл во всех ресторанах города. Виллис не очень разбирался в джазе, но когда играл Барон, он не мог не слушать. Это было что-то особенное. Все знали, что Барон из благородного семейства, но в обращении он был прост. Его смерть всех шокировала. Газеты писали о несчастном случае, в иное поверить было нельзя.

Благодаря стараниям Виллиса Генри занялся боксом — это должно было отвлечь его от трагедии. Генри боксировал, словно играя на пианино: его стиль был гармоничным и стабильным, в нем не было ни отчаянных рывков, ни чрезмерного усердия. Виллису, как он выражался, не приходилось пускать в ход секатор — обычных новичков нужно было подстригать и выравнивать для придания им нужной формы, как кустарник в саду.

Но Генри Моргану стрижка и обрезка не требовались, боксерские перчатки сидели на нем, как влитые. Однако идеальным подопечным он все же не был. Проблема заключалась в том, что, если Генри участвовал в матче, под рукой обязательно должна была находиться замена. Перед боем Генри тренировался, работал как никогда, достигал наилучшей формы, чтобы затем, перед самым матчем, исчезнуть, словно провалившись сквозь землю. Никто не знал, куда девался Генри, и Виллису ничего не оставалось, кроме как схватить первого попавшегося ученика, который, конечно же, проигрывал, принося спортклубу «Европа» очередной штрафной балл.

Но в тех редких случаях, когда Генри доводил дело до конца, он выкладывался целиком. Из неполной дюжины поединков он уступил лишь в одном. Это было в Гетеборге, Генри сражался с парнем из Редбергслида. То был знатный клуб. «Давай уже! — орал Виллис. — Минута осталась!»

На стене висел грязный таймер, который Виллис поставил на три минуты, чтобы парни чередовали тренировки и отдых. Но даже во время перерыва Генри не переставал тренироваться, прыгая и разрабатывая мышцы ног. Он чувствовал себя не совсем в форме, но виду не подавал: признаться Виллису в том, что он слишком много курил и ложился спать за полночь, не хотелось — зачем расстраивать старика. На носу новый матч.

— Я на тебя рассчитываю, Гемпа, — сказал Виллис. — Ты мог бы снова выйти на ринг в Гетеборге.

— Не нравятся мне эти гетеборжцы, — ответил Генри. — Неуклюжие они какие-то.

— А ну, без нытья! — приказал Виллис. — Через несколько недель гала. Ближе к делу устроим тебе жесткий спарринг. А осенью чемпионат Швеции, ты в нем участвуешь, и никаких разговоров.

— Я ничего и не говорю, — вздохнул Генри.

После тренировки он, как обычно, аккуратно повязал галстук «Виндзором» и внимательно посмотрелся в зеркало. На шее, у самого уха виднелась небольшая царапина. Генри знал, что к боксу она не имеет отношения.

На улице было темно и слякотно, хотя землю подморозило, и снег падал тяжелыми глухими хлопьями. Трамваи, автомобили и автобусы пробирались сквозь мокрое месиво по улице Лонгхольмсгатан, откуда «четверка» направлялась к мосту Вестербрун. Генри натянул кепку на мокрую голову, достал из кармана пиджака элегантный серебряный портсигар и, щелкнув столь же элегантной зажигалкой «Ронсон», раскурил бычок, который в этом изысканном портсигаре выглядел довольно странно. Портсигар предназначался для хранения длинных, прохладных, целомудренных сигарет — и они, вероятно, там хранились, пока портсигар принадлежал человеку с инициалами «В. С.».

По улице Хурнсгатан Генри дошел до Синкенсдамм, купил там вечернюю газету и свернул на улицу Брэнчюркагатан. Остановившись у своего дома, он схватил комок мокрого снега и кинул в окно Вернера на втором этаже. В те времена Вернер был уже немного не от мира сего, как говорят в народе. Немного подождав, Генри увидел в окне голову Вернера, который был весьма недоволен, что его отвлекли от бесконечной зубрежки. Затем парень исчез: ему не было дела до Генри.

В детстве Генри и Вернер дружили и часто сиживали в комнате Вернера — у него, единственного сына одинокой матери, была своя комната, — где стоял запах химических таблеток для паровой машины. На рождество Вернеру подарили огромную паровую машину, и этот юный естествоиспытатель — задолго до того, как ему, прыщавому карьеристу, пришло в голову создать Общество Юных Изобретателей в гимназии «Сёдра Латин», — сконструировал бессчетное множество различных приспособлений, которые можно было подключать к паровому механизму. Это были шлифовальные круги, пилы, звонки и прочие бессмысленные сооружения.

Генри отнюдь не обладал техническим талантом, сравнимым с дарованием Вернера, но движущиеся механизмы вызывали у него исследовательский интерес. Что до Вернера и Лео, они могли днями и неделями строить модели домов, самолетов и автомобилей, очень похожие на настоящие: именно это взрослое терпеливое упорство объединяло их и отличало от неусидчивой, беспокойной и драчливой ребятни в округе. Готовые модели Вернер и Лео ставили на полки, чтобы время от времени бросать довольные взгляды на свои творения.

Но у Генри на такое терпения не хватало. Его модели были неопрятны и неубедительны. Самолет обязательно нужно было испробовать: бросить в окно и с удивлением обнаружить его затем разбитым вдребезги на тротуаре. Автомобили непременно проходили испытания на мостовой, под колесами настоящих машин, и в результате у Генри не осталось ни единой модели, изготовленной собственными руками. Однако большой беды в этом не было: модели Генри не стоили того, чтобы их хранить. Он был уверен, что краска прекрасно скрывает все неровные скрепления, шероховатости и прочие ошибки, которые он допустил в спешке и гонке, в очередной раз отпилив слишком много или слишком мало. Но краска и лак, вместо того чтобы скрывать недостатки, лишь подчеркивали их, делая работу еще более уродливой.

Генри нередко мухлевал, и, насколько я понимаю, с годами становился в этом смысле лишь хуже. Но если его заставали врасплох — будь то учитель труда или игрок в покер, — он всегда умудрялся выйти сухим из воды: заговаривал зубы и заморочивал голову кому угодно. В этом заключался его талант. Возможно, Ковчег — большое судно, которое он строил вместе с дедом на Стормён, — стал единственным исключением. Но и этот труд не был доведен до конца.

Пожалуй, Вернер, единственный из всех, был абсолютно глух к отговоркам и объяснениям Генри. Вернер видел приятеля насквозь. Поэтому он так и не простил Генри, который разобрал прекрасную паровую машину для совершенно ненужной чистки, после которой машина навсегда перестала работать. Вернер был вне себя, он проклинал Генри, но тот и ухом не вел. Он по-прежнему хватал все, что движется, — и это были не только механизмы. Собрав школьный дикси-бэнд, Генри быстро смекнул, что юные поклонницы музыки двигаются куда красивее, чем какие-то паровые машинки для детишек.