Джентльмены - Клас Эстергрен

Названия городов казались такими волшебными и далекими, такими экзотическими, и всякий раз, увидев одно из них, уже взрослый Лео непременно вспоминал деда, клуб «ООО» и долгие, увлекательные путешествия. Как это ни странно, сам Лео ни разу в жизни не покидал пределов Швеции, не бывал даже на Аландских островах. Некоторые названия, такие, как «Вигра» или «Москва», казались русскими, серыми и скучными, как Никита Хрущев. Другие были веселее — например, «Копенгаген» и «Париж». Там бывал и играл отец Лео, Барон Джаза, о них он рассказывал массу интересных вещей: о Тиволи, Эйфелевой башне и великолепных замках. Но все это было давно, и Лео старался не думать о папе. Все говорили ему, что слишком много думать о папе не стоит, и, возможно, именно поэтому подарили ему это радио.

Иногда Лео слушал радио допоздна, нередко засыпая в теплом желтом свете шкалы. Генри приходилось вставать и выключать радио. Не то чтобы Генри завидовал Лео из-за этого приемника — ему просто было жутко интересно, что там у него внутри. Однажды вечером он объявил себя Генри-инженером, специалистом по радиотехнике, чтобы произвести впечатление на братишку и удовлетворить свое злосчастное любопытство.

Безо всякого предупреждения Генри вооружился отверткой и начал разбирать прекрасный приемник «Филипс». Он всего лишь хотел посмотреть, говорил он. Просто снять дубовую панель и на минутку заглянуть внутрь. Лео был в отчаянии, но понимал, что у него нет ни малейшего шанса остановить Генри.

«Инженер», насвистывая, откручивал винтики, шайбы и гайки: подумать только, сколько всего содержится в одном радиоприемнике! Трубки, провода, резисторы, радиосхемы, репродукторы, еще резисторы, еще провода и трубки — целая куча деталей! Три часа Генри сидел над этой кучей, откручивая, регулируя, развинчивая, рассматривая и разбирая, чтобы сделать вывод: в радио, как в китайской шкатулке, тайны открываются одна за другой.

Лео сидел у себя в комнате, сотрясаясь от рыданий. Он плакал тихо — не хотел, чтобы Генри заметил. Лео был гордым. Его слезы должны были остаться его тайной, и, подавив рыдания, Лео плюнул на наволочку Генри.

Когда Грета вернулась домой из Коммунальной швейной мастерской на площади Мариаторгет и обнаружила Генри у кухонного стола, заваленного останками того, что некогда напоминало голландский радиоприемник «Филипс», она, разумеется, страшно разозлилась. Отругав Генри по полной программе, Грета бросилась к Лео, который лежал на кровати, еле живой от рыданий. Зрелище едва не лишило Грету рассудка. Генри пообещал тут же собрать радио: ведь на самом деле он лишь хотел его отрегулировать, чтобы звучание стало лучше. Хорошим приемникам всегда нужен сервис. Но было ясно, что инженер давно сбился. Уже настало время ложиться спать, когда Генри — неудачливый радиомеханик, не успев даже поужинать, поместил, наконец, все детали в ящик и воткнул вилку в розетку. Приемник даже не загудел. Починка аппарата обошлась в сто с лишним крон.

Внушительный гербарий, в котором юный Лео Морган так аккуратно и красиво распределял растения по семействам, родам и видам — благодаря удобной классификационной таблице его не смущали даже самые редкие экземпляры, — со временем обогатился настоящим бриллиантом, сияние которого только усилилось от многодневного «высушивания» в прессе. Это был Стормёнский колокольчик, гордость Стормён, совершенно особый вид большого колокольчика, Campanula persicifolia. Это был король лугов, владыка-исполин, возвышавшийся над кретинами, пресмыкающимися в пыльных зарослях. И яркостью цвета, и ростом Campanula persicifolia намного превосходил своих подданных. Это растение достигало высоты полутора метров, а цвет не уступал густой небесной синеве. Жители Стормён испокон веков знали, что именно в этом виде колокольчика есть нечто особенное, что он любит именно эти места, эти влажные луга. Цветок был послан им в утешение: небесно-синий Стормёнский колокольчик мог чудесным образом звонить, предупреждая о злых ветрах, непогоде и опасности. Настоящие старожилы говорили, что слышат звон колокольчика всякий раз перед бурей. Самым удивительным образом предвестие оказывалось верным. Рассказы об необычайных свойствах большого колокольчика были не просто деревенскими байками. Все подтвердилось, когда известный в девятнадцатом веке ботаник Хэгдаль совершил большое путешествие по шведскому побережью, чтобы собрать сведения для своего главного труда «Флора берегов королевства Шведского», и не смог обойти вниманием чудо Стормёнской растительности. «…Обдуваемый многими ветрами, но тем не менее плодородный остров на самом востоке стокгольмских шхер, где климат очень благоприятен для Campanula persicifolia, который в этих местах имеет вид прекрасный и величественный, произрастая на слегка заболоченных лугах в центре острова, расположенного в большой ложбине, по виду напоминающей лохань, что защищает растительность от ветра, губящего флору шхер…» Лео Морган, разумеется, слышал предание о Стормёнском колокольчике, и вдохновенное описание Хэгдаля тоже произвело на него впечатление. И наконец он впервые, содрогаясь от содеянного, срезал одно из этих священных растений; оно было почти с него ростом. Лео сдержанно попросил прощения: он хотел даровать растению вечную красоту в своем гербарии. Разумеется, на лугах Стормён росли и другие прекрасные цветы. Среди любимцев Лео были смолевка и душица, голубая незабудка и луговая фиалка, желтый солнцецвет, лядвенец рогатый и, конечно же, ярко-красный, заманчиво прекрасный и смертельно опасный мак. Все экземпляры были роскошны, тщательно собраны в пору ярчайшего цветения, любовно высушены и трепетно классифицированы по Линнеевой и Дарвиновой системе. Жители округи приходили взглянуть на впечатляющий труд, в который была занесена вся флора Стормён — от простейшей прибрежной травы до величественного Стормёнского колокольчика с благословенных лугов, засушенного руками Лео и сияющего первозданной красотой. Из уст в уста переходили слова о едва ли не колдовских способностях этого удивительного Лео Моргана.

Книга «Гербарий» также воспевает жизнь на Стормён, лето детства в прибрежном раю. Не будем слишком распространяться о Стормён, этом каменном островке Балтийского моря, расположенном в почти равнобедренном треугольнике, который образуют Рёдлёга, Бьёркшерская шхера и Шведские острова. Возможно, здесь следовало бы сделать замечание чисто антропологического характера о том, что остров — до наступления насыщенного событиями девятнадцатого века — служил лишь местом ночлега для рыбаков, проживавших в глубине архипелага и отправлявшихся на восток в пору охоты на китов. Затем остров населили семьи, численность которых в начале этого века достигла максимума, чтобы в наши дни вновь сократиться до предполагаемого изначального количества человек, а именно семнадцати.

Поколения уходят, новые приходят им на смену. В 1920 году на Стормён родилась девочка, которую назвали Гретой. Фамилия родителей — скорее всего, не ликовавших от радости при рождении седьмого ребенка, — была Янсон, и они принадлежали к коренному населению. Близкородственные браки обусловили высокий процент слабоумия на острове, но этой девочки беда не коснулась. Она неплохо развивалась, у нее была сильная спина, хорошие зубы и ясные голубые глаза. Все находили девочку хорошенькой, и не только имя ее напоминало о той самой Густафсон, которая стала впоследствии голливудской звездой — звездой, свет которой порой достигал и островка Стормён в стокгольмских шхерах.

Открытый ум Греты Янсон жадно впитывал те скудные знания о мире, которые мог предложить спившийся учитель в деревенской школе. Уже к восемнадцати годам Грета переросла Стормён: главные события века происходили где угодно, но только не на этих скалах. Как и большинство старших братьев и сестер, в один прекрасный майский день на излете тридцатых Грета переправилась на лодке через фьорд в Колхолма, где причаливал пароход, и взошла на это судно, чтобы отправиться в Стокгольм. Сменив несколько мест работы самого разного рода, Грета устроилась помощницей в муниципальной швейной мастерской на площади Мариаторгет. Место пришлось ей по душе, со временем Грета доросла до должности заведующей, в которой и трудится до наших дней.

Эту швею Барон Джаза и встретил в клубе «Бал Табарин» однажды развеселым вечером в сороковом году. Вечер был, разумеется, ровно настолько веселым, насколько это было позволительно в то неспокойное время, но Барона Джаза это не слишком волновало. Он был человеком жизнерадостным и беспечным. Казалось, что сын, которого Грета родила спустя три года, унаследовал весь солнечный свет, который излучал Барон. Этим сыном, конечно, был Генри.

Однако в те времена жизнь Греты и Барона Джаза отнюдь не располагала к беспечности. Когда пианист представился Густавом Моргоншерна, девочка из шхер не поверила своим ушам: имя было непостижимо благородным. И когда Барон Джаза представил свою суженую Гретой Янсон с острова Стормён, его важная мамаша, разумеется, не возликовала. Ее арийский взгляд узрел самого Вельзевула, вонзившего когти в ее единственного и любимого сына: фортепианные экзерсисы завели его слишком далеко, все вышло не так, как она рассчитывала. Фру Моргоншерна хотела бы видеть сына элегантным кадетом, но вместо этого шалопай вваливался домой в потрепанном тренче, из карманов которого сыпались ноты. Музыка для черномазых — вот чем занялся ее сын. Посланник дьявола играет музыку, которая лишает людей рассудка. Господин Моргоншерна, бывший денди, распутник, бонвиван, путешественник, а также постоянный секретарь общества «ООО», был достаточно образован и опытен, чтобы не беспокоиться о происхождении девушки, которую сын полюбил и выбрал себе в жены. Лишь бы она была хороша собой, приятна в обхождении и любила мужа.