Джентльмены - Клас Эстергрен

Генри намеревался скрыться, чтобы разделаться с этим назойливым желанием. Неподалеку было место, где он вместе со сверстниками из квартала спрятал несколько номеров «Пин-ап», «Топ-хэт» и «Кавалькад». Это был темный угол в свободной чердачной ячейке, где товарищи по одному, а то и все вместе портили себе позвоночник, рисковали сделаться слабоумными и вообще лишали себя шансов прожить нормальную жизнь.

Это наверняка был самый большой чердак Стокгольма. Переходы, казалось, вели во все концы квартала, поворачивая то налево, то направо, разветвляясь сразу в нескольких направлениях, заводили в тупики и в другие бесконечно разветвляющиеся ходы. Чтобы найти дорогу, нужно было либо внимательно следить за цифрами на табличках, либо пользоваться собственной картой. Уже в юности Генри терпеть не мог карты и полагался на собственный инстинкт, собственное ощущение сторон света. Раз уж оно принесло ему первое место в ориентировании на местности, то его должно было хватить на простой чердак.

На извилистом пути к заветной ячейке, куда он, как мы понимаем, спешил с колотящимся сердцем и учащенным пульсом, Генри проходил мимо других заброшенных помещений. Заметив тонкую полоску света, проникающего сквозь щель в дощатой стене, Генри остановился и подкрался поближе. Он услышал голоса, узнать которые было вовсе не сложно: это были Лео и Вернер, шахматный гений. Генри не мог понять, что они там делают.

Он приоткрыл дверь заброшенной ячейки, и мальчишки, которых застали с поличным, подскочили от неожиданности.

Вернер был шахматным гением — впрочем, к тому времени он уже сдал позиции. Генри его перерос, и ему приходилось довольствоваться Лео. Они все еще играли в детские игры, но серьезно и сосредоточенно, не так небрежно, как прочие дети. Они собирали марки, играли в шахматы, делали открытия и ставили эксперименты. У Вернера была самая строгая в городе мать, которая опекала сына, словно больного гемофилией. Его редко выпускали из дома после ужина, не разрешали драться и заставляли учить уроки так, чтобы слова отскакивали от зубов. Ему приходилось учиться даже по воскресеньям, и уже ребенком он слегка тронулся умом от такого распорядка. В школе он основал Общество Юных Изобретателей, в которое, впрочем, никто не спешил вступать, так как Вернер все больше ходил сам по себе и ковырялся в носу. Он просто не умел общаться с другими мальчишками вне рамок клуба, общества или чего-то подобного — о каком бы занятии ни шла речь. Требовалась организация с председателем, правлением, членскими карточками и уставом, призванным предотвратить возникновение непредвиденных ситуаций. Отсутствия организации Вернер не выдерживал. Спонтанности в нем было не больше, чем в председателе какой-нибудь партии.

Войдя апрельским днем в тайный штаб Лео и Вернера, Генри был потрясен: мальчишки устроили на чердаке маленькую научную лабораторию. Они завесили стены одеялами и платками, чтобы заглушить звук и скрыть свет карманных фонариков, который мог выдать их… Из ящиков из-под сахара они смастерили несколько столов, на которых в данный момент происходило вскрытие мертвого котенка. Вернер орудовал скальпелем, Лео рассматривал кусочки ткани в микроскоп.

Генри быстро сопоставил факты: кошачья шерсть в центрифуге, разумеется, была результатом деятельности банды, которая по весне проникает в прачечные и центрифужит насмерть краденых котят. Вернер и Лео застыли на месте и в ужасе смотрели на Генри, пока Вернер не обрел дар речи и не заверил того в полной своей невиновности: они нашли котенка уже мертвым, а не убили своими руками.

Генри поверил, хоть и не перестал считать парней чокнутыми. Он кричал им, что только полные идиоты могут пялиться на труп котенка. Что это не дело. Что это просто отвратительно!

Генри был вне себя от бешенства. Лео и Вернер онемели. Они не могли вымолвить ни слова, не могли объяснить, почему рассматривать мертвые ткани в микроскоп так интересно. Просто интересно и все.

И простыни Греты были в кошачьей шерсти… Но Генри понемногу успокоился и вспомнил, почему он вообще оказался в этой части чердака. Он попросил у Вернера лабораторное стекло, еле удерживаясь от смеха. Тот протянул ему стекло, после чего Генри скрылся в направлении своего тайного штаба. Исполненный злобы вперемешку с вожделением, он принялся листать старый потрепанный «Пин-ап», пока сладчайший момент божественного акта соития не окатил все его тело горячей волной, сопровождая успешное завершение осязаемым подтверждением в виде клейкой белой жидкости, секрета, эссенции, главной загадки жизни, оросившей холодный чердачный пол. Небольшое количество этой массы попало и на лабораторное стекло, после чего довольный Генри бросился обратно в гораздо лучшем расположении духа, чем прежде.

Он оттолкнул Лео от микроскопа и заменил кусок кошачьего мяса на собственный трепещущий материал. Настроив инструмент, Генри тут же увидел маленькие дерзкие семенные клетки, которые метались, сновали и прыгали в Балтийском море, бросались в море Северное, устремляясь через Ла-Манш и Гибралтар в жаркий соляной раствор Средиземного моря, через Суэцкий канал — на восток, в Аравийское море, Индийский океан, огибая мыс Доброй Надежды, пересекая Атлантику, минуя мыс Горн через Тихий океан попадая в Берингов пролив, где им сразу же подмораживало хвосты.

Эта головокружительная одиссея привела Генри в восторг. Кое-кто из живчиков выбивался из сил уже в самом начале пути, кому-то не повезло с хвостом, но большинство были мясистыми, мощными бодряками и весело стремились к несуществующей цели. Их обманули, как и много раз прежде.

Генри позвал Лео и Вернера, объявив, что у него есть кое-что поинтереснее мертвых кошек. Но оторвав взгляд от лупы микроскопа, он обнаружил, что кроме него в тайной лаборатории никого нет. Лео и Вернер сбежали. Они так и не увидели выдающейся находки Генри-первооткрывателя.

Грета, разумеется, так и не узнала, откуда в центрифуге взялись черные волоски. Генри не был молчуном, но справедливо счел, что на долю матери хватило смертей и страданий, и не стал тревожить ее понапрасну.

Я же услышал эту историю спустя двадцать лет, как и многое другое из того, что мне известно о Лео. Я вижу все глазами Генри, с его точки зрения, ибо Лео был истинный молчальник. Говорил он очень необычно. Лео говорил солнечно, посасывая слова как леденцы, прежде чем выпустить их изо рта. Он обращался со словами, как маленький ребенок, который, увидев комок жевачки на тротуаре, подцепляет его палочкой от мороженого, задумчиво жует и выплевывает, возродив из останков массы прежний вкус. Лео говорил нечасто, и чтобы выслушать его до конца, требовалось терпение. Это я понял уже в тот самый первый вечер, когда он возник на «гусином ужине» в подвале. Я решил, что дело в его нездоровом отношении к языку и словам вообще.

Вряд ли кто-либо, кроме самого узкого круга посвященных, помнит Лео Моргана в наши дни. Он так и не достиг славы Эверта Тоба, хотя в молодости был головокружительно близок к Снуддасу.

Память библиотек, не столь короткая, как человеческая, хранит три книги Лео. За дебютом («Гербарий», 1962) последовали сборники «Лжесвященные коровы» (1967), а также «Фасадный альпинизм и другие хобби» (1970).

Три толстых сборника, опубликованных через относительно небольшие промежутки времени, могли бы сделать поэту имя, известное не только узкому кругу посвященных, но Лео был не из тех, кто рекламировал свое творчество, кто протискивался вперед на «правильных» вечеринках или был на короткой ноге с «правильными» критиками. Есть много примеров того, как подобные отшельники и аутсайдеры добивались успеха, но, к сожалению, примеров противоположных гораздо больше.

Некоторые соотечественники, возможно, помнят вундеркинда Лео Моргана, который читал свои стихи в программе «Уголок Хиланда». Вероятно, это было в шестьдесят втором году, так как Генри утверждает, что смотрел программу, когда служил в армии, и был ужасно горд. Неизвестно, кто «открыл» Лео, но на тот момент у него, четырнадцатилетнего, уже вышел первый сборник «Гербарий», благодаря которому в Лео увидели молодое дарование. Многие критики были изумлены тем, что из-под пера подростка выходят такие непринужденные и приятные рифмы: Лео, как и многие «любители», упрямо писал рифмованные стихи. Никакой распущенности модернизма. Один из критиков даже писал о столь же наивном Рембо, не проводя, впрочем, четких параллелей; возможно, это было преувеличением, пусть в «Гербарии» и содержалось нечто, что за неимением лучшего определения называли гениальным. Возможно, дело было в каких-то ошибках, смещениях, двусмысленностях, которые содержались во многих стихотворениях и будили в читателе неуверенность и сомнения. Было неясно, правильно ли мальчик понимает оттенки значений слов.