Работа любви - Григорий Померанц

Сложилось творческое меньшинство, пробивающее тропу к новой цивилизации, к повороту на 180° от экспансии техногенного мира к стабильности и духовному росту. Этот поворот невозможен, пока какие-то события не сломят самомнение мирского разума – так, как это случилось когда-то в Риме. Я не оптимист. Я не думаю, что наука будет легкой. Она может оказаться смертельным уроком. Но если бы Августин жил в благополучном и процветающем Риме, он не писал бы о Граде Божьем.

Написанное духом

Одна из слушательниц семинара попросила меня разъяснить слова св. Силуана: «То, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом». Эта мысль кажется потрясающе новой. На самом деле она опирается на очень старые тексты: «Буква мертва, только Дух животворит», – писал ап. Павел. В неявной форме что-то подобное можно прочесть в Книге Иова. Друзья Иова строго верны закону, их рассуждения богословски безупречны, но они не смогли вывести Иова к Божьему, целостному взгляду на зло мира, и Бог заговорил не с ними, а с сомневающимся Иовом. В тоске Иова, в его открытых вопросах, был порыв к целостной истине, превосходящей готовые ответы. Можно вспомнить и стихи Тютчева:

Мысль изреченная есть ложь…Взрывая, возмутишь ключи.Питайся ими и молчи…

Есть тайна целого, и отдельная мысль только кружится вокруг нее, не в силах схватить. Такою тайною было явление Христа, и мысль учеников кружилась на подступах к этой тайне. Странные слова Христа, его смерть, его встречи с учениками после смерти, чудо его личности, поражавшее, врезавшееся в сердце, – всё это отпечаталось в памяти, стало текстом. Но текст этот не просто было прочесть. И читали его по-разному.

В первых трех Евангелиях смешиваются две попытки осмыслить, привязать к привычному тождество человека и Бога. Евангелие от Матфея начинается с родословия, с попытки укоренить Христа в еврейской книжной традиции, сделать его потомком Давида, исполнением давних пророчеств. Евангелие от Луки укореняет Христа в фольклоре, в устных легендах. Прочитав, как «взыграл младенец во чреве Елизаветы», встретившей Марию, каждая женщина могла почувствовать чудо собственной утробой. Родословие в Евангелии от Луки покороче и затиснуто посредине, теряется среди ярких рассказов, оно менее важно для составителей текста. Но все же оно дается, а в Евангелии от Матфея пересказываются легенды о чудесном рождении, только в меньшем объеме. Чувствуется редактор, который не в силах отказаться ни от книжной, ни от фольклорной традиции и пытается совместить обе, закрывая глаза на противоречия. В Евангелии от Марка другой упор: на чудеса… С традицией они еще слабо связаны.

У Иоанна Богослова нет ни родословия, ни благовещения, ни изобилия чудес. Чудо целостной вечности, ворвавшееся в пространство и время, не рассыпается на цепочку зримых чудес. Глаза Иоанна Богослова выдерживают встречу с прямым вечным светом. Под напором великого чуда слова вырываются из привычных связей, обретают новый, неожиданный, загадочный смысл, и в каждой фразе, как в семени, содержится намек на будущее, еще не выстроенное богословие: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Разговор идет о Христе, но сразу виден весь Бог, вся Троица. Обоженная личность – в самом средоточии Бога. Ее воля – аспект Его творческой воли, создающей мир; Ее образ – жизнь и свет людям; этот свет никогда полностью не разгонит тьму двойственности и дробности, но тьма никогда не победит целостный свет.

Дальше очень, очень коротко – об исторической сцене, на которой совершилось чудо: «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн (т. е. Иоанн Креститель. – Г.П.). Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через него. Он не был свет, но [был послан], чтобы свидетельствовать о Свете.

Был Свет истинный, который просвещает каждого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через Него начал быть, и мир лицо Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не признали. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть детьми Божьими, которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились».

Здесь нет мысли, что ученики физически не родились от мужа. Немного дальше, в главе 3-й, Христос объясняет Никодиму: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Никодим говорит Ему: Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться? Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть; а рожденное от Духа есть дух… Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

Иоанну Богослову не нужно ни родословие, ни рождественская звезда. Он не дробит скачок чуда на множество ступеней, по которым может подняться ум и воображение. Народам невозможно было обойтись без того, о чем Иоанн Богослов молчит. Народам нужны были красочные легенды. А четвертое Евангелие осталось для тех, кто способен вместить образ не имеющего образа: «И Слово (личностный аспект вечного Бога. – Г.П.) стало плотию (Иисусом Христом. – Г.П.), и обитало с нами, полное благодати и истины, и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца. Иоанн [предтеча] свидетельствует о Нем и, восклицая, говорит: Сей был тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня (в вечности. – Г.П.). И от полноты Его мы приняли и благодать на благодать. Ибо закон дан через Моисея; благодать и истина (то есть целостное понимание, витающее над буквой, над словом, над фразой. – Г.П.) произошли через Иисуса Христа. Бога не видел никто, никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил». И вместе с Христом, через Христа, утверждается благодатное понимание закона, понимание отдельной фразы, которая сама по себе, без помощи Святого Духа, не несет целостной истины:

«И я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины» (14, 16–17). «Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит» (15, 26).

Без Святого Духа любое слово – Моисея и самого Христа – может стать искушением, соблазном. Как только мы рассекаем текст Евангелия на фрагменты, истина прячется, а иногда прямо становится ложью: «Если правый глаз твой соблазнит тебя, вырви его» (Матф. 5, 29), – сказал Христос, и на эти слова опирались скопцы, опирались инквизиторы, вырывая из церкви еретиков.

Святой Дух парит над словами, читает между строк. Но то, что он прочел, нельзя передать людям без слов, без текста. Человек достигает истины, встречаясь со Святым Духом. Но эта встреча никогда не лежит в кармане, и благая весть, запечатленная в памяти и в слове, – не справочник с готовыми сведениями на все случаи жизни. Ни одна заповедь не может быть применена механически, без Святого Духа. Святой Дух обладает правом вето, он может сказать «не виновен», хотя доказана вина, и «виновен» – фарисею, выполнившему все предписания.

* * *

Однажды мне задали вопрос: почему надо просить Господа не вводить нас в искушение? Зачем Отцу нашему, объявшему пространство и время своей любовью, искушать своих детей? В каком смысле Бог, обращаясь к нам, нас искушает, не может обойтись без искушения?

Я не находил ответа. Потом пришла в голову мысль: а как ему не искушать нас? Сделать Вирсавию уродом? Но дух искушения гнездился в сердце Давида. В иной миг Давид был защищен веяньем Святого Духа, и тогда он взглянул бы на Вирсавию, «благоговея богомольно перед святыней красоты». Пушкину это иногда удавалось. И Джорджоне удавалось, когда он писал свою спящую Венеру. Я пять раз выстаивал очередь, чтобы взглянуть на две картины – на «Сикстинскую мадонну» и «Спящую Венеру». Они обе меня выпрямляли, как сказал Глеб Успенский о Венере Милосской. Обе восстанавливали во мне «ценностей незыблемую скалу». То, что «выпрямляет», распрямляет Мадонна, понятно. Но почему – Венера? Почему Венера Милосская и Венера Джорджоне – богини, покоящиеся «в красе торжественной своей»? Потому что ваятель и художник увидели перед собой не раздетую женщину, а богиню. Возможность искушения есть во всём, но действительность искушения – только во встрече предмета с человеческим сердцем. Если сердце постоянно живет на пороге искушения, то его искусит, соблазнит все, что угодно. И наоборот: когда сердце цельно, для него нет искушений.

Бог вечно переходит от своей нетленной цельности к двойственности и дробности мира. Без этого его бытие было бы неполно, было бы одним без другого. И он, страдая и сострадая, проходит сквозь дробное, двойственное, смертное и утверждает вечность во времени и цельность в осколках. Но на полдороге возникает возможность греха, возможность твари отвернуться от Бога, запутаться в двойственности и дробности, принять двойственность и дробность за полноту истины. Животные делают это бессознательно, люди – и сознательно. Все ложные учения основаны на потере Святого Духа, витающего над двойственностью и дробностью. Создав мир, где звезда сталкивается со звездой, самец с самцом и мысль с мыслью, Бог создал и возможность замкнуться в своей отдельности и противостать целому как бы отдельному, рисуя себе Бога как деспота в облаках. Эта возможность следует за людьми, как хандра за Евгением Онегиным.