Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти стихи сразу донесли до меня радость и страдание творческого духа. Но те же стихи могут промелькнуть в сознании, не задев, или даже произвести впечатление, но чисто эстетическое, без отношения к истине, освобождающей из плена пространства и времени, из затерянности в черной дыре гегелевской «дурной бесконечности», из муки нерешенного вопроса «о месте человека в бесконечности» (как это формулировал Паскаль). Только иногда «экзистенциальная» тоска приводила к «встрече» (любимое слово вл. Антония) или к «безымянному переживанию» Кришнамурти.
«Встреча» толкает к вере во встреченного и к церковности как традиции встреч. Однако церковность человека, испытавшего «встречу», отличается от церковности того, кто только верит встретившему. Эта разница чувствуется уже при сравнении второго Послания Коринфянам с Посланием Евреям. В Послании к Коринфянам на первом месте любовь, в Послании к Евреям – вера. Я начал наводить справки и выяснил, что Послание к Евреям встречается только в поздних списках; принадлежность его Павлу сомнительна. Св. Силуан испытал встречу, «усвоил благодать» (то есть восстановил в себе чувство встречи как прочное состояние) и поражает своим дерзновением. Мысли, рожденные в опыте, он высказывает без всякой оглядки на книжное богословие: «Кто чисто молится, тот и богослов» (примерно в том смысле, как принято называть Иоанна Богослова и Симеона Нового Богослова); «то, что написано Святым Духом, может быть прочитано только Святым Духом» (а если остается буквой, хотя бы и христианского Писания, то она убивает). «Я сейчас пишу, потому что со мной благодать, но если бы благодать была большей, то я бы писать не мог…». В последней фразе – простой констатации факта – неявно содержится мысль, что собственно встреча (и самая большая благодать, подобная встрече) – нечто несловесное, скорее чувство целостного света, святого огня, и слова приходят только на излете благодати; когда лодка (по выражению другого человека, знающего, о чем он говорит, вл. Антония) уже не качается на волнах прямого опыта, а выброшена на песок. Я лично из этого делаю вывод, что пророчества и откровения суть как бы переводы с божеского на человеческий, преломление света прямого опыта сквозь личность, язык и культуру. Прочитать такие тексты «со Святым Духом» значит пройти обратный путь к свету сквозь слова и увидеть каждое слово как «подстановку» Целого.
Однако путь к духовной свободе не прост. После ошеломившей его нечаянной встречи Андрей Блум нашел старца и без колебания принял все, чему старец его учил. В беседе от 8 июня, опубликованной в «Русской мысли» (см. выше), вл. Антоний рассказывает, что сомнения священников его сперва ужасали. Но опора на опыт встречи была надежной прививкой от фундаментализма. Буква не имела для Антония жизненного значения. Он постепенно учился отделять букву от духа, ежедневно рождавшегося заново в молитве. И достигнув возраста, когда нельзя больше ждать, вл. Антоний передает каждому свой опыт: «Надо вкорениться в Бога и не бояться думать и чувствовать свободно… Бог рабов не хочет. „Я вас не называю больше рабами. Я вас называю друзьями…“ И мне кажется это страшно важным: что мы могли бы думать и с Ним делиться. Есть очень многое, чем мы могли бы делиться с Ним в новом мире, в котором мы живем».
Православие вл. Антония становится диалогом с Христом, подобным разговору Иова с ветхозаветным Богом, поиском живой благодати, в которой потонут карамазовские вопросы. Это выход, прежде всего, для тех, у кого уже был опыт встречи: «Нам нужны верующие – люди, которые встретили Бога. Я не говорю в грандиозном смысле, не каждый может быть апостолом Павлом (пережившим встречу по пути в Дамаск. – Г.П.), – но которые хоть в малой мере могут сказать: я Его знаю! И он, и она, и они тоже нечто подобное знают, и мы можем вместе стоять, даже если у нас обычаи иные…»
Однако как подойти к встрече? Встреча – открытие духовного центра, центростремительный порыв. А вся наша цивилизация настраивает двигаться вширь, продолжать безоглядное центробежное движение, стремительное нарастание сложности, и это настолько захватывает ум, что он не замечает катастрофических возможностей прогресса сложности. Простота цельности кажется чем-то неслыханным. И
… мы пощажены не будем.Когда ее не утаим.Она всего нужнее людям,Но сложное понятней им.
(Б. Пастернак)По словам другого поэта, Чеслава Милоша, цивилизация Нового времени подменила призыв «ввысь» (сердца горе!) призывом «вперед». Это слово имело смысл, когда шло распространение цивилизации по поверхности планеты. Но физически растут только дети – взрослые растут духовно. Но задачи заселить космос у нас нет, и если мы выдумаем ее – все равно, бездну космического пространства нам не заселить. А на Земле расширение цивилизации упирается в ограниченность биосферы. Вперед к экологическому кризису? Не хочется. Вперед к замене человека роботами, способными «жить» без кислорода и продолжать технический прогресс? Это, может быть, осуществимо, но зачем? Лозунг «вперед!» маскирует разворачивание вширь, от примитивной цельности и стабильности к нарастающей неустойчивости и балансированию на грани краха. Иосиф Бродский назвал свою поэзию центробежной. Он с упоением стремился войти в ритм нарастающей сложности и нарастающего темпа развития. Но от поздних стихов Бродского веет смертельной тоской.
Во всяком устойчивом, гармоническом движении центробежные силы должны быть уравновешены центростремительными, иначе планета сорвется со своей оси и унесется в ледяную ночь. Так и наша цивилизация, теряя «ценностей незыблемую скалу», привыкая к перманентному кризису, может незаметно для себя оказаться на краю распада. Громоздятся социальные, экономические, экологические, этнические, экзистенциальные проблемы. Они неразрешимы до тех пор, пока человек не справится с самим собою, пока не восстановлено будет центростремительное движение во внутреннем мире, к собственной глубине, пока мы не научимся связывать «дробность» «Божественным узлом» (Сент-Экзюпери).
В постановке этой задачи едины все великие созерцатели XX века. Томас Мертон – траппистский монах – пишет в своей книге «Мистики и дзэнские старцы»: «Что-то проясняет до ошеломления, когда говоришь с японским буддистом-дзэнцем и находишь, что между вами больше общего, чем с теми соотечественниками, которые мало заботятся о религии или проявляют интерес только к внешней ее стороне» (Merton Т. Mystycs a Zen masters. N. Y., 1999, p. 209).
Но что значит кучка людей против потока, рвущегося в пропасть? Можно понять то, что они говорят, на уровне слов, но наш современный ум не дает понять сказанное до необходимой глубины. Трудно пережить сердцем то, чему сопротивляется весь склад жизни. На это все время не хватает времени. Реальность, открывающаяся в глубине, «противоречит грамматике» (Витгенштейн). А верность грамматике не дает выйти из плена ослепляющих иллюзий.
Цивилизация сильнее одиночек. Впрочем, один человек и Бог – это уже большинство, заметил Ф. Бухман. И если альтернатива – катастрофа, и эта катастрофа не только во внешнем и в будущем; если она уже сегодня происходит во внутренней жизни миллионов людей, то какой-то шанс остается. Религия когда-то обновила древний мир. Она может обновить и современный мир. Но для этого ей самой надо обновиться, сделать шаг от переферии вероисповеданий, на которой царят мелкие дрязги, к доязыковой глубине, к диалогу, дух которого познается над различием реплик. Это так во всяком подлинном диалоге, начиная с платоновских и до диалога Далай Ламы с бенедиктинцами, опубликованного в книге «Доброе сердце» (Dalai Lama. The good Hearf. L., 1997).
Мне кажется очень важным, что заседания Общества христианской медитации имени Джона Мейна, проходившие в 1994 г. под председательством Далай Ламы, начинались и кончались молчаливой медитацией. Некоторые участники семинара называли ее «молчаливым диалогом». Разница между традициями отчетливо сознавалась, и Далай Лама несколько раз повторял тибетскую поговорку: не надо приставлять голову яка к туловищу овцы. Но в молчании постигалось то, что написал Мертон после беседы с Судзуки: у разных традиций созерцания священного есть «основные черты, которые отличают монаха и дзэнца от людей, предающихся агрессивно несозерцательной жизни» (с. VII цитированной книги Мертона).
Сложилось творческое меньшинство, пробивающее тропу к новой цивилизации, к повороту на 180° от экспансии техногенного мира к стабильности и духовному росту. Этот поворот невозможен, пока какие-то события не сломят самомнение мирского разума – так, как это случилось когда-то в Риме. Я не оптимист. Я не думаю, что наука будет легкой. Она может оказаться смертельным уроком. Но если бы Августин жил в благополучном и процветающем Риме, он не писал бы о Граде Божьем.
- Поэтические воззрения славян на природу - том 1 - Александр Афанасьев - Культурология
- Драма и действие. Лекции по теории драмы - Борис Костелянец - Культурология
- Страстный модерн. Искусство, совершившее революцию - Влада Никифорова - Культурология
- Лекции по зарубежной литературе - Владимир Набоков - Культурология
- Сент-Женевьев-де-Буа. Русский погост в предместье Парижа - Борис Михайлович Носик - Биографии и Мемуары / Культурология
- Поп Гапон и японские винтовки. 15 поразительных историй времен дореволюционной России - Андрей Аксёнов - История / Культурология / Прочая научная литература
- Престижное удовольствие. Социально-философские интерпретации «сериального взрыва» - Александр Владимирович Павлов - Искусство и Дизайн / Культурология
- Лекции по русской литературе. Приложение - Владимир Набоков - Культурология
- О виртуальной словесности - Михаил Эпштейн - Культурология
- Чувственная европеизация русского дворянства ХIХ века. Лекции. - Андрей Зорин - Культурология