Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

обдумывая вечером будущий день. Она посмотрела на ходики, проворчала:

— Хромулины старые! Хромают… И масло не помогло. А я-то старалась.

Подошла к часам, подтянула гирю, подтолкнула маятник, прислушалась к тиканью, выровняла покосившиеся ходики.

— Ну вот и зашагали теперь как следует.

Утренний свет плыл в окна, в избе теплело. Настасья погладила сухой ладонью желтые, словно пронизанные солнцем, сосновые бревна нетесаной стены — Федор так и не успел выделать стену-то. Потом перешла к потрескавшейся большой печи, нащупала в горнушке коробок, долго чиркала увертливой спичкой. Наконец спичка подчинилась и загорелась.

— Вот и слава богу, — сказала Настасья, поднося огонек к длинной, с вечера еще приготовленной лучине. И морщась от боли в пояснице, подсунула запылавшую лучину под дрова, уложенные в просторной печи.

На частоколе, возле самых окон, захлопал крыльями молодой петух, загорланил — Настасья рассердилась на него, растворила окно, начала ругать:

— Чего раскричался-то? Не видали небось тебя такого хорошего. Гляди у меня. Опять думал: проспала хозяйка? Да хватит глотку драть, и так в ушах дребезжит.

Заслышав голос хозяйки, прибежали курицы.

— Сейчас, сейчас, милые несушки-пеструшки… У меня все давно про вас приготовлено. Сейчас.

Накормив кур, Настасья поставила в печь вариться чугунок похлебки и кастрюльку с картошкой. Принялась подметать полы. Долго мела, присаживаясь отдыхать на широченный фанерный диван, на расшатавшийся стул, длинную скамью, краешек кровати — возле каждой стены нашлось на что присесть. Когда добралась до порога, она облегченно проговорила:

— Ну вот, словно поле выжала. Слышьте, детки милые.

Снова вернулась в горницу, перед зеркалом расчесала на пробор изрядно поредевшие, побитые сединой волосы, перевязала их на затылке красной бечевкой. Долго узнавала себя в зеркале: глаза в последнее время болеть не болят, а туманят. Теперь уже и фотокарточки, развешанные по стене, не сразу различаются, хоть и рядом совсем. И дети, все десять, казались ей одинаковыми. Однако с особой отчетливостью видела она того, посередине. Это — Сережа, первенький, в сентябре родился, а через восемнадцать годков и три недели призвали его столицу Отечества защищать от немца. И без вести…

— Ох, сыночек, сыночек ты мой, — уже который год говорит она одно и то же. — Дожить бы, дождаться тебя…

Позавтракав, Настасья вышла на крыльцо, села на приступки и долго глядела на лужайку, покрытую не частыми желтыми цветами одуванчиков. Эти цветики опять надумали расцветать — лето догорает, и ржаная жатва подоспела, а они распускаются.

Пастух шел по деревне почему-то раньше обычного и звонко трубил в рожок — значит, надобно выгонять соседскую Буренку; поспешать придется, если требуют, она ведь, старая-престарая Настасья, еще и не подоила коровушку…

Ругнув себя беспамятной, Настасья поднялась и заспешила в соседний дом, все хозяйство которого на ней было уже вторую неделю: соседка поехала погостить к дочке в Воркуту и упросила подомовничать. Больше в деревне некого и призвать: все с утра до вечера в поле…

Буренка стояла спокойно, лишь пошевеливала ушами, слушая разговор старухи:

— Вот какая ты, Буренушка, ну вылитая моя Комолуха. Только той потяжелее жизня пришлась. Сколько земли на ней перепахано, дров перевожено. Безотказная была. И в плугу ходила. Так и слегла в борозде. И скотине-то в те поры досталось.

Подоенная корова ткнула холодной мордой в Настасьины руки и, получив ломоть хлеба, довольная, выкатила со двора.

— Поди, поди, нагуливайся, — провожала ее Настасья.

Только успела процедить молоко и угостить кота Ваську, в избу вошла бригадирова жена, бойкая, звонкоголосая женщина.

— Я к тебе, бабушка, ребятишек опять привела, ты уж погляди.

— Догляжу, догляжу, — отозвалась Настасья, — сама-то нынче куда?

— Косить.

— Доброе дело… Было времечко, и я кашивала… Легко косила. За день гектар вымахивала. Первая была и в этой работе, как и в каждой. За что и медали рядом с орденами материнства прикрепили… Ну, пойдемте, детки, — позвала бабушка детей, — отпустим маму на работу, — и повела их к себе в избу. Усадила на широкий половик из цветных тряпок, дала букварь старый:

— Поглядите картинки…

Нина и Дима букварь взяли неохотно: видели не раз.

— Расскажи лучше, бабуля, сказку, — просит Дима.

— А ты, бабуля, не скучаешь одна? — спрашивает Нина.

Настасья отвечает обстоятельно, словно взрослым.

— Да и не одна я вовсе… Теперь вот вы, а потом, поди, внуки приедут, правнуки. Много их у меня. Вот начну считать на пальцах. И как раз обе руки будут заняты четыре раза. Одних сыновей да дочек в живых семеро. Да на войне погибли двое, да помер один… Два сына тут, у земли, на центральной усадьбе колхоза один, другой — в районе. Детки у меня труд всякий знают. У нас, у Кузнецовых, род такой.

— Бабуля, а мы тоже твои? — спрашивает ревниво Дима.

— Конечно, мои, чьи же, раз у меня в избе.

Притихшие малыши слушают Настасьины были. И течет время. А голос все тише, тише, — устала Настасья, и обещает она, что доскажет в другой раз, сдержанно охая, поднимается и зовет детей гулять. Они охотно соглашаются, торопливо выбегают из избы. Настасья выходит следом. Высокая, громоздкая, шагает редко и как-то неестественно взмахивая правой рукой. Дети бегут и бегут… И Настасья торопится, да что-то медленно продвигается. Она идет и вспоминает… И видит себя совсем еще девчонкой, задиристой и шустрой, за которой и мальчишки не могли угнаться. Бегалось-то как легко.

Всю жизнь Настасья ходила быстро. Федор ее за это всегда попрекал… Он-то был степенный… Из богатой семьи. А она — из батрацкой, самая младшая.

Потянул ветерок, легкий и теплый. И словно бы заиграла далекая гармошка, заливисто, зовуще. Вот ведь всегда так, только выйдет Настасья в поле — услышит голос той самой гармони.

…Федор приехал из Кологрива поздней слякотной ночью. Тихонько постучал в наличник — видимо, знал, что не спит женушка, сидит у окна, глаз не сомкнув. Обрадовалась Настасья, метнулась в сени, распахнула дверь и с тревогой спросила:

— Все ли ладно, Феденька?

— А что со мной сделается. Живой, как видишь, — сказал он весело, — гармонь вот купил. — Плясать-то будешь?

— Буду, — согласилась Настасья, — только в избу пошли, — соседи давно уж спят, потревожим.

Он сидел у стола, лихо откинув голову. Настасья стояла посреди избы, смотрела на малиновые мехи.

— Что ты? Что ты, баба, сгорюнилась? Пляши! Пляши, Настасья, — выкрикнул он, рванул широко мехи, запритопывал. — Пляши, говорю! Все прахом пойдет, Настена. Что горбом наломали, не наше будет.

Она подошла, покачиваясь из стороны в сторону, села рядом, сложив темные руки в подоле длинной юбки. Не понимала неожиданной перемены Настасья. Вроде бы только обжились, обросли хозяйством, а вот нахлынуло на Федора такое. И ночью, прислушиваясь к неровному дыханию мужа, силилась