Капитан "Старой черепахи" - Лев Линьков

Никто, кроме Кудряшева, Никитина и Репьева, не знал, что Вавилов получил тайное задание, и да­же товарищи по заставе думали, что он трус и де­зертир. «Вернешься, все объяснится», — утешил его Кудряшев.

Ночью Иван вылез из окна и прокрался садами к дому колониста Мерца, бывшего у Кудряшева на подозрении. «Расстреляют меня, спаси, Христа ради, спаси...» Колонист спрятал «дезертира» на чердаке, а наутро отвез на телеге под соломой к своему зятю в Гросслибенталь. Там Вавилова укрывали недели три, потом переправили к рыбакам на Тринадцатую станцию и, наконец, к контрабандистам. С тех пор Вавилов и плавал на шхуне грека на положении не то пленника, не то палубного матроса.

Антос Одноглазый еженощно рыскал у побережья, сгружал какой-то груз, потом направлялся в откры­тое море, в Румынию, а то и в Турцию, принимал с каких-то судов партию ящиков и тюков и опять шел к Одессе.

Во время погрузки и выгрузки Вавилова запира­ли в- кубрике. Только по звукам он мог определить, что происходит на палубе. Иногда люк в кубрик от­крывался, и по крутому трапу спускались какие-то посторонние люди.

Иван понимал, как важно, что ему удалось по­пасть на шхуну Антоса. Он рассчитывал помочь че­кистам изловить «короля» контрабандистов и стойко переносил все унижения и невзгоды, играя роль ку­лацкого сынка, ненавидящего советскую власть, И вдруг такое несчастье с рукой!

«Теперь я не вояка!..» — в отчаянии думал он, раскачиваясь и прижимая к груди раненую руку.

Один из матросов протянул Ивану консервы и вдруг поспешно встал — руки по швам. Следом за ним стали «смирно» и двое других.

Поднялся и дрожащий от холода и боли Вавилов.

В кубрик спустился Антос. Подойдя к Ивану, он резким движением взял его руку и что-то сказал матросам. Один из них поспешно снял с крюка ви­севший под потолком фонарь и поднес его ближе, другой достал из-под банки какой-то ящичек и поста­вил на стол.

Антос быстро размотал окровавленный бинт, вни­мательно посмотрел на размозженные пальцы Вави­лова и снова что-то сказал матросу. Тот вынул из ящика ланцет, вату, бинт и темный пузырек с йодом.

Шкипер обмакнул ланцет в пузырек и, прижав руку Вавилова к столу, тремя сильными, точными ударами отсек от кисти размозженные пальцы. Мат­рос приложил к ране смоченный йодом бинт и туго забинтовал ее.

Вавилов застонал от страшной боли, прикусил губу и сел на банку.

— Готово! — произнес Антос и улыбнулся един­ственным черным глазом. — Следующий раз не бу­дешь мотать шкотом руку.

О, с каким наслаждением Вавилов схватил бы сейчас ланцет и вонзил его в глотку ненавистного шкипера!

Должно быть, Антос уловил злобу, сверкнувшую в глазах русского. Он махнул рукой, и матросы ушли.

— Вавилов! Ты предатель России! Зачем ты злой на свой спаситель?

— Куда я теперь годен? — Вавилов поднял за­бинтованную руку.

— Твой дело плохое! Совсем плохое! Матрос без руки — пшик! Никуда!

— Господин шкипер! Разве я затем убегал, чтобы быть матросом! Я домой хотел — на Волгу, землю пахать.

Антос усмехнулся.

— Ты поедешь на Волгу, Вавилов. Я высажу те­бя на остров Тендра, оттуда вброд перейдешь на ма­терик.

— Там пост наш пограничный, на Тендре, я слу­жил там... Расстреляют меня.

— Сколько человек пост?

— Семеро. Маяк там налаживают.

Антос пристально посмотрел в серые, угрюмые глаза пограничника.

— О-о! Будь она проклята, — Вавилов скорчился от боли. — Будь она проклята, окаянная! Дергать начало!

— Терпение, — Антос брезгливо поморщился. — С тобой говорят о большом деле. Ты пойдешь со мной на остров Тендра!

Шкипер встал, вынул из кармана пачку сигарет, положил их перед Вавиловым и быстро вылез из кубрика.

Спустившиеся вниз матросы с удивлением увиде­ли в левой дрожащей руке Вавилова сигарету с золо­тым ободком.

— Огонька вздуйте-ка! — Он протянул им коробку. — Закуривай!..

— Олл райт! — причмокнул один из матросов и ве­село хлопнул Вавилова по плечу. — Русский солдат молодец!..

6

Восход солнца был необыкновенным. Обессилев­ший от ночного неистовства ветер прогнал с западной части неба все облака и, словно истратив при этом остатки своей недавней мощи, утих. Лишь на во­стоке виднелась гряда не по-осеннему легких обла­ков. Они медленно громоздились друг на друга, под­нимаясь двумя гигантскими башнями. Между ними и рождался день. Сначала края облаков-башен окра­сились в бледно-розовый цвет, почти тотчас превра­тившийся в светло-алый, а затем в пурпурный. Кра­ски менялись с поразительной быстротой, облака отбрасывали их на поверхность моря, которое не ус­покоилось еще и тяжело дышало, поднимая валы мертвой зыби.

В провалах между волнами вода была темно-синей, почти черной. На скатах волн чем выше, тем теплее становились тона: ярко-изумрудные краски переходили в светло-зеленые, а на гребнях волн ка­зались розовыми.

Море, всего несколько минут назад холодное и сумрачное, оживало. Багряная полоса на востоке взметнулась вверх, и из воды выплыло солнце.

Облака-башни превратились в корабли, подняли якоря и поплыли под розовыми парусами к северу. Вдогонку за ними, покачиваясь на мертвой зыби, шла «Валюта», оставляя за кормой длинный серый шлейф дыма.

Любуясь морем, Ермаков не утерпел и, забыв все обиды, стал расталкивать своего помощника, кото­рый спал тут же у штурвала.

— Погляди, красота какая! Репьев вскочил.

— Что?.. — воскликнул он.

— Красота, говорю, какая! — Андрей показал ру­кой на солнце.

— А-а! — протянул Репьев. — Восход как восход!

— Не станешь ты моряком, вовек не станешь! — вздохнул Ермаков.

— Не стану, — равнодушно согласился Репьев. — У меня и фамилия сухопутная.

— И то верно! — Андрей с досадой отвернулся. «Ну как можно не любить такую красоту!»

Он любил море и в штиль, когда паруса висели безжизненными кусками полотна и смотрелись в ги­гантское зеленоватое зеркало; когда стаи дельфинов, блестя черной, будто лакированной шкурой, выгибая спины и резвясь, рассекали гладкую поверхность, догоняли шхуну, кувыркались, ныряли и вновь появ­лялись; когда молчаливые качурки легкими взмахами узких крыльев то поднимались высоко-высоко, почти скрываясь из глаз, то быстро падали вниз и, едва касаясь лапками воды, вылавливали маленьких крас­новатых рачков.

Он любил и тихие ночи, когда легкий бриз дул с берега и едва слышно щебетали ласточки.

Любил он шквалистые порывы ветра, которые внезапно заполняли паруса и не позволяли спать вах­тенным у шкотов.

Но больше всего Андрей любил море во время шторма, такого, как в прошлую ночь. Тут некогда зевать! Кругом бушует взбешенная вода, ветер рвет снасти и паруса, тучи задевают за гребни волн, и волны, будто стая разъяренных зверей, набрасывают­ся на судно, треплют его, сжимают, грозят утопить, уничтожить, а ты идешь навстречу стихии, борешься с ней и побеждаешь ее...