Благородный дом. Роман о Гонконге. - Джеймс Клавелл

— Нет, сэр. Я так не считаю. Здесь мы можем разобраться с Квоком гораздо быстрее и эффективнее. Это нам нужно выяснить, что он знает, — в Лондоне этого не поймут. Квок — угроза Гонконгу, а не Великобритании. Он — агент КНР, а тот — советский агент. Их нельзя сравнивать.

Сэр Джеффри тяжело вздохнул, понимая, что Кросс прав.

— Согласен. На самом деле день сегодня совершенно жуткий, Роджер. Сначала эти массовые изъятия вкладов из банков, потом фондовая биржа... Погибшие вчера вечером, бедный сэр Чарльз Пенниворт и жена Токса... И погибшие сегодня утром в Абердине в результате оползня... Благородный Дом пошатнулся... Этот штормовой фронт того и гляди превратится в треклятый тайфун, и придется из-за него отменить скачки в субботу... А теперь ещё ваши новости: американский моряк предает свою родину, свой корабль и свою честь за жалкие две тысячи долларов.

— Возможно, для него две тысячи долларов не пустяк, — снова тонко улыбнулся Кросс.

«В ужасные времена мы живем», — хотел сказать сэр Джеффри, но промолчал, прекрасно понимая, что времена здесь ни при чем. Все очень просто: люди есть люди, ими правят тщеславие, зависть, злоба, похоть, а ещё больше — страстное стремление к власти или деньгам, и будут править всегда. Большинством людей.

— Спасибо, что пришли, Роджер. Отмечу ещё раз, вас нужно поздравить. Я так и передам министру. До свидания.

Он провожал Кросса взглядом: тот шёл к калитке — высокий, уверенный в себе и беспощадный. Лишь после того, как адъютант закрыл за ним железную калитку в высокой стене, сэр Джеффри Эллисон позволил снова всплыть на поверхность вопросу, который так и не задал.

«Кто работает на врага у меня в полиции?

В бумагах АМГ сказано абсолютно четко. Предатель — шпион Советов, а не КНР. Брайана Квока раскрыли случайно. Почему Роджер не отметил очевидного?»

Сэр Джеффри поежился.

«Если уж Брайан оказался агентом, им может быть кто угодно. Кто угодно».

50

20:17

Не успел он снять палец со звонка, как дверь распахнулась.

— О, Линк, — выдохнула Орланда, сама не своя от счастья, — я уже и не надеялась. Пожалуйста, входи!

— Прошу прощения за опоздание, — проговорил Бартлетт, пораженный её красотой и чудесным теплом. — На дорогах сплошные пробки, на паромах жуткие толпы, и к телефону не пробиться.

— Ты здесь, значит, ты не опоздал, нисколечко. Я просто боялась, что... — Она тут же торопливо добавила: — Я боялась, что ты сегодня не придешь и тогда все для меня рухнет. Ну вот, я и проговорилась, и все мои оборонительные редуты пали. Но я так счастлива видеть тебя, что мне уже все равно. — Она встала на цыпочки, поцеловала его быстрым довольным поцелуем, взяла за руку и закрыла за ним дверь.

Тонкий аромат её духов еле чувствовался, но Бартлетт ощущал его всем существом. Платье из белого шифона по колено, облегающее на запястьях и на шее, при движении словно издавало вздох. Оно открывало, но не совсем, её золотистую кожу.

— Я так счастлива, что ты здесь, — снова пролепетала она, взяла у него зонт и поставила в стойку.

— Я тоже.

Теперь, вечером, комната смотрелась ещё наряднее, горели свечи, высокие стеклянные двери были открыты на балкон. Чуть выше уже нависали облака, вниз по склону холма к морю спускался город, и его огни время от времени заволакивало, как туманом, проплывавшими мимо клочками низкой облачности. До моря внизу было семьсот футов[261]. Коулун виделся нечетко, гавань еле просматривалась, но Бартлетт знал, что там стоят корабли, а у причальной стенки вырисовывалась громада авианосца. Просторная, расходящаяся углом палуба залита светом, ярко освещены и остроносые реактивные истребители, и вздымающийся к небесам командный мостик боевой шаровой окраски, и безжизненно свисающий промокший звездно-полосатый флаг.

— Слушай, Орланда, какой великолепный вечер, — проговорил он, опершись на перила.

— О да, великолепный. Иди сюда, садись.

— Если можно, я лучше полюбуюсь видом.

— Конечно, все, что тебе будет угодно, все. Этот костюм тебе идет, Линк, и галстук мне нравится, — с довольным видом сказала она.

Ей хотелось сделать комплимент, хоть она и не считала, что галстук тот, что нужно. «Ничего страшного, он просто не так чувствителен к цветам, как Квиллан, и ему нужно в этом помочь. Я буду поступать так, как учил Квиллан: не критиковать, а пойти и купить тот, что мне нравится, и подарить. Если ему понравится — прекрасно, если нет — тоже ничего, потому что какое это имеет значение: носить-то ему. Лучше голубой, голубой подойдет к глазам Линка и будет удачнее смотреться с этой рубашкой».

— Ты хорошо одеваешься.

— Спасибо, ты тоже.

Ему вспомнилось, что сказала про галстук Кейси, как он злился на неё всю дорогу, пока ехал на пароме, пока ждал такси. Вспомнилось и то, как ему отдавила ногу какая-то старуха, рванувшаяся мимо, чтобы занять его машину, и как он не позволил старой ведьме этого сделать, ответив бранью на брань.

Злость оставила его лишь теперь. «Это потому, что Орланда обрадовалась, увидев меня, — сказал он себе. — Столько лет уже Кейси не сияет как рождественская елка или ничего не говорит, когда я... А-а, к черту все это! Сегодня вечером я из-за Кейси больше не переживаю».

— Вид — просто фантастика, а ты красивая как картинка!

Она рассмеялась.

— Ты тоже и... О, я же не дала тебе выпить, извини... — Она вихрем помчалась в кухню, подол платья разлетался на бегу. — Не знаю почему, но с тобой я чувствую себя школьницей, — крикнула она оттуда.

Через минуту Орланда вернулась с подносом. Керамический горшочек с паштетом, свежеподжаренные тосты и бутылка охлажденного пива.

— Надеюсь, это то, что надо. Это был «анвайзер».

— Откуда ты знаешь, какое пиво я люблю?

— Ты же сам сказал утром, разве не помнишь? — Переполнявшее её тепло снова передалось Линку, и было видно, что ему это приятно. — И что ты любишь пить его прямо из бутылки.

Он взял бутылку и ухмыльнулся, глядя на неё.

— В статье тоже про это будет?

— Нет. Нет, я решила, что не буду писать про тебя.

Он заметил, какой она вдруг стала серьезной.

— Почему?

Она наливала себе бокал белого вина.

— Я решила, что никогда не смогу воздать тебе должное, поэтому и писать не буду. К тому же, думаю, тебе не захочется, чтобы это висело над тобой. — Она положила руку на сердце. — Вот те крест и чтоб мне помереть, никакой статьи, все остается в тайне. Ни статьи, ни журналистики, клянусь Мадонной, — вполне серьезно добавила она.

— Ну-ну, зачем столько драматизма!