Дыхание снега и пепла - Диана Гэблдон

особенно если они поют. Видеть мертвых птиц — дурной знак.

— Они точно были живые и пели, — заверила она его, посмотрев на ветвь над ним, куда присела маленькая птичка с желтой грудью и черными крыльями, наблюдая с интересом за приготовлением их завтрака.

— Они с тобой говорили?

Она озадаченно посмотрела на него, но он явно говорил серьезно. К тому же, подумала она, почему бы птице и не заговорить с тобой во сне. Она покачала головой.

— Нет. Они… О! — она засмеялась, вспоминая детали сна. — Они строили гнездо из туалетной бумаги. Мне все время снятся сны про туалетную бумагу. Это такая тонкая мягкая бумага, которую люди используют, чтобы вытирать… эээ… в общем, сзади, — пояснила она, заметив его непонимающий взгляд.

— Ты вытирала зад бумагой? — Он в ужасе открыл рот, уставившись на нее. — Господи боже, Брианна!

— Ну. — Она потерла пальцем под носом, пытаясь не засмеяться над его реакцией. Конечно, он был в ужасе — в колониях вообще не было бумажных фабрик, и, кроме небольшого количества бумаги, производимой вручную — как делала она сама, — каждый лист был привезен из Англии. Бумагой дорожили, как сокровищем. Ее отец, который часто слал письма сестре в Шотландию, писал в обычной манере — сверху вниз, — но потом переворачивал листы поперек и добавлял дополнительные строчки перпендикулярно, чтобы сэкономить место. Ничего удивительного, что Йена это шокировало.

— В моем времени это очень дешево, — заверила она его. — Правда.

— Не так дешево, как кукурузный лист, это уж будь уверена, — ответил он, с подозрением сощуривая глаза.

— Хочешь верь, хочешь нет, у большинства людей в том времени не будет кукурузного поля под рукой, — сказала она, по-прежнему забавляясь его реакцией. — И вот что я тебе скажу — туалетная бумага куда приятнее, чем сухой кукурузный початок.

— Приятнее, — пробормотал он, очевидно потрясенный до глубины души. — Приятнее. Иисус, Мария и все святые.

— Ты спрашивал меня о снах, — напомнила она. — Тебе что-нибудь снилось прошлой ночью?

— О. Эээ… Нет. — Он с трудом переключил свое внимание с шокирующих фактов о туалетной бумаге на что-то другое. — По крайней мере, я ничего не помню.

Она неожиданно подумала, глядя на его осунувшееся лицо, что одной из причин его бессонницы может быть то, что он боится того, что ему может привидеться во снах. На самом деле, он, казалось, боялся даже того, что она будет настаивать на этой теме. Не встречаясь с ней глазами, он поднял пустой кувшин из-под пива и щелкнул языком, подзывая Ролло, который последовал за ними с голубыми перьями, торчащими из пасти.

Она дорезала последние каштаны и закопала блестящие орехи в угли вместе с ямсом, чтобы они были готовы к его возвращению.

— Как раз вовремя, — закричала она, заметив его. — Ямс готов.

— Как раз вовремя, — отозвался он с улыбкой. — Гляди, что у меня есть!

У него в руках был кусок сот, украденный из улья и по-прежнему достаточно холодный, так что мед был густой и вязкий. Он растекался по горячему ямсу роскошным золотым одеялом. С печеными сладкими каштанами в качестве гарнира и ледяной водой из горного ручья ей этот завтрак показался одним из лучших с тех пор, как она покинула свое время. Она так и сказала Йену, и он заинтересованно приподнял кустистую бровь.

— Ай? И что ты там ела, что было лучше на вкус?

— Нууу… Может, шоколадные пончики. Или горячий шоколад с маршмеллоу. Я очень скучаю по шоколаду. — Хотя в данный момент по нему сложно было скучать, поскольку она облизывала выпачканные медом пальцы.

— Ой, да ладно заливать! Я пробовал шоколад. — Он закатил глаза и ущипнул свои губы, демонстрируя крайнюю степень отвращения. — Горькое, невкусное питье. И они просили сумасшедшие деньги за одну маленькую чашечку. Это было в Эдинбурге, — добавил он и скорчился.

Она засмеялась.

— В моем времени туда кладут сахар, — сказала она. — Он сладкий.

— Сахар в шоколаде? Это самое извращенное из всего, что я когда-либо слышал, — сказал он сурово. — Даже хуже бумаги для подтирания задницы, ай?

Она увидела ироничный блеск в его глазах и тихонько фыркнула в ответ, выбирая последние кусочки оранжевой мякоти ямса из обожженной кожуры.

— Когда-нибудь, Йен, я добуду немного шоколада, — сказала она, отбрасывая в сторону пустую шкурку и по-кошачьи облизывая пальцы. — Я добавлю туда сахар и скормлю его тебе. Тогда и посмотрим, что ты скажешь!

Наступила его очередь добродушно фыркнуть, но больше он никак не отреагировал, занявшись вместо этого облизыванием собственных пальцев.

Ролло завладел остатками медовых сот и теперь, невероятно довольный, шумно грыз и облизывал их.

— У этой собаки желудок по крепости не хуже, чем у крокодила, — сказала Брианна, покачав головой. — Есть что-то, чего он не ест?

— Ну, я пока не пробовал кормить его гвоздями. — Он коротко улыбнулся, но не продолжил разговор. Беспокойство, завладевшее ими после разговора о снах, исчезло на время завтрака, но теперь, кажется, снова вернулось. Солнце стояло высоко, но Йен никуда не спешил. Он просто сел, обняв руками колени и глядя задумчиво на огонь, который бледнел на фоне разгорающегося солнца.

Брианна тоже не торопилась вставать — она терпеливо ждала, не отводя глаз от кузена.

— А что ты ел на завтрак, когда жил с могавками, Йен?

Он поднял на нее глаза и изогнул губы — не в улыбке, скорее в усмешке. Йен вздохнул и спрятал лицо в коленях. Он просидел в этой позе некоторое время, а затем медленно выпрямился.

— Ну, — сказал он очень ровно, — дело было в моем свояке. По крайней мере, вначале.

* * *

Йен Мюррей думал, что рано или поздно ему придется как-то разобраться со своим свояком. Не то чтобы слово «свояк» было самым подходящим. Тем не менее Солнечный Лось был мужем Смотрящей В Небо, которая, в свою очередь, приходилась сестрой его жене. Согласно традициям кайенкехака это никак не связывало мужчин, за вычетом их принадлежности к одному племени, но Йен продолжал думать о Солнечном Лосе белой частью своего мозга.

Это была его секретная часть. Жена Йена знала английский, но они не говорили на нем, даже когда оставались наедине. В тот год, когда он решил остаться и стать одним из кайенкехака, он не произнес ни слова на английском или гэльском и не слышал звуков этих языков ни от кого другого. Считалось, что он забыл, кем был прежде. Но каждый день он находил минутку и, чтобы не забыть эти слова, беззвучно проговаривал имена вещей вокруг себя, и они эхом отзывались в англоязычной, белой части его