Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

У Дарёны чуть не сорвалось с языка горькое: «Млада, у меня куча стирки. Рагна беременна, ей надо беречь себя, а у матушки Крылинки тоже не десять рук, чтобы всё успевать…» Однако уже в следующий миг предвкушение душистого колдовства лесной полянки заглушило и голос разума, и все прочие чувства; какая стирка, когда столь драгоценные мгновения единения с Младой сияли перед нею, готовые вот-вот сладко настигнуть и накрыть с головой?!

– Да, Младушка… Пойдём, – прошептала она. – Я только Зарянку домой занесу…

Однако, едва переступив порог дома, они очутились под мягкой, вкусно пахнущей властью матушки Крылинки: обед уже подоспел.

– Какой лес, какие ягоды? – доставая из печи готовый пирог, сказала она. – Работницам за стол пора! Вот отобедаете, тогда уж и идите, куда хотите.

Возражать было бесполезно. Вода и полотенца уже ждали всех, и Дарёна с Младой ополоснулись из тазика, а вернувшиеся следом за ними Горана со Светозарой сказали, что искупались в речке.

– Ну, тогда все за стол, – объявила Крылинка. И нахмурилась: – А где Шумилка?

Горана пожала плечами и пошла кормить Зарянку, а Дарёна с Младой с усмешкой переглянулись.

– Так, – подбоченилась Крылинка, заметив их взгляды. – Что опять эта оторва учудила?

– Она, матушка, опоздает, наверно, – сказала Млада. – Там у неё… дела какие-то. Думаю, ждать её и студить обед не имеет смысла. Проголодается – сама придёт.

– Да и ну её к лешему, – быстро согласилась Крылинка. – Будет есть всё холодное, я ради неё греть ничего не стану.

Сгребать подвялившееся сено в валки предстояло только вечером, а пока можно было заняться прочими делами. Горана со Светозарой отправились в кузню, а Дарёна, убаюкав дочку, взяла лукошко и с улыбкой заглянула в глаза супруге в надежде, что многообещающие искорки там не угасли. Взгляд Млады ответил пристальной, хмельной синевой, и они в один шаг оказались на уединённой полянке среди сосен, в звеняще-гулком царстве солнечной лесной тишины. Лукошко упало на траву, спина Дарёны вжалась в смолистый ствол, а рот захлебнулся жарким поцелуем.

– Изголодалась по тебе… Не могу больше! – Млада прерывисто и горячо дышала ей в шею, скользя жадными ладонями по груди и бёдрам. – Потом отвар яснень-травы выпьешь.

– Выпью, лада, – шептала Дарёна между поцелуями, запуская пальцы в чёрные с проседью кудри. – И я соскучилась…

Её пальцы собрали в складки и подняли подол, а Млада опустилась на колени. Даже если и была хмарь в её слюне и семени, готовом горячо излиться внутрь, это не имело значения: всё перекрывала собой звонкая песня лета, сосновая волшба и цепкий незабудковый жар любимых глаз.

***

Лето осыпало землю из ягодного рога изобилия, простирая над нею знойные крылья, пахнущие сеном. Покос шёл своим чередом: работу начинали перед рассветом, а завершали за час до полудня; высохшее сено собирали в ровные, пухлые стога, особое внимание уделяя укладке навершия, которое предохраняло копну от дождя. Жадная до веселья и утех Шумилка в этот сенокос заработала по синяку под каждым глазом – от родительниц двух соблазнённых ею девушек. Пришлось Горане ходить к ним с извинениями и задабривать подарками, а дочь-шалопайка получила от неё воспитательную порку. Это было не столько больно, сколько обидно для великовозрастной озорницы, хотя она и знала, что вполне заслужила наказание. Хорошо ещё, что обошлось без беременностей: тридцатилетний рубеж Шумилка ещё не переступила, а значит, её семя не достигло полной зрелости.

Млада косила наравне со всеми и метала сено в стога, не отлынивая ни от какой работы, хотя всё чаще её охватывали эти приступы душевной боли, один из которых так напугал Дарёну на пиру в День поминовения. Если боль настигала её в поле, она терпела, сцепив зубы, но любое прикосновение или оклик заставляли её страшно вздрагивать и покрываться мраморной бледностью. Порой она даже не оставалась на домашний обед, удаляясь в Тихую Рощу сразу после окончания косьбы.

Завершение сенокоса отмечали всем селом. Млада на гулянье не пришла, и под сердцем у Дарёны засел холодный ком тревоги, становясь всё тверже и тяжелее; вечером разразилась гроза, растрепав и вымочив сад. Уже несколько дней Дарёна падала на ходу от усталости, на ресницах словно висела невидимая тяжесть, смыкая веки весь день напролёт. Впрочем, она не слишком этому удивлялась: на протяжении всего сенокоса подниматься приходилось до рассвета, а ложиться спать – довольно поздно, ведь полевые работы не отменяли домашних хлопот. Выматывались все, так почему она должна была позволять себе какие-то поблажки, если даже Рагна целыми днями крутилась по хозяйству, хоть и не ходила в поле?

Спалось Дарёне скверно: она ворочалась, слушая ветер и пытаясь натянуть на себя ошмётки истрёпанной, словно обветшалое рубище, дрёмы. Полночи промучившись, она уснула под утро так крепко, что Крылинке пришлось её расталкивать к завтраку.

– Вставай, соня, – ворчала она. – Сенокос миновал, но это не значит, что дел больше нет! Огород вон полоть надо, а то после дождика сорняки как попрут, как попрут!

Постель плыла, и Дарёна цеплялась за её край, чтобы не свалиться на пол. В голове стоял такой гул, словно на неё надели котёл и шарахнули по нему кувалдой, а нутро выворачивалось наизнанку от дурноты.

– Матушка Крылинка, – простонала она, не узнавая своего голоса. – Неможется мне что-то… Тошнёхонько мне, слабость – хоть ложись да помирай.

Лицо Крылинки сперва омрачилось беспокойством, а потом подобрело, в глазах замерцали ласковые искорки.

– Нет, голубушка, помирать тебе рано, – с квохчущим смешком сказала она. – И усталость эта – добрый знак…

Что это за знак, она договорить не успела: в дверь постучали. На пороге стояла Левкина, и по её невозмутимо-спокойному лицу нельзя было понять, с какими новостями она пришла. От угощения она учтиво отказалась и сразу заговорила о деле.

– Уж не знаю, как вы это примете… Млада больше не живёт у нас в общине, нам пришлось её отпустить. От хмари она уже очистилась, всё дело в ране, которая ещё не зажила полностью в её душе… Ускорить заживление мы не в силах, увы. Всё должно идти своим чередом. Чувствительность Млады возросла в разы, ей тяжело находиться в обществе кого бы то ни было, даже самое мягкое и ненавязчивое присутствие дев Лалады причиняет ей мучения. Она ушла в горы – туда, где на сотни вёрст вокруг нет никого. Ей нужна полная тишина, чтобы исцелиться до конца.