Весь Генри Хаггард в одном томе - Генри Райдер Хаггард

вот что было потом, начисто выпало из памяти: хотя я сделал лишь крохотный глоток, эта дрянь мигом ударила мне в голову и совершенно затуманила мозг. Мало того, в сознании вихрем закружились всевозможные видения, и далеко не все из них были приятными, а следом явилось ощущение бескрайнего простора, населенного наиразличнейшими формами и фигурами — прекрасными и уродливыми, знакомыми (как ныне здравствующими, так и давно покойными) и теми, кого я никогда не встречал; все эти лица объединяла одна особенность — они глядели на меня с непреклонной настойчивостью. Затем призрачные фигуры сошлись вместе и начали разыгрывать драматические представления о войне, любви и смерти — все они были яркими и зримыми, словно ночные кошмары.

Но эти видения быстро рассеялись, оставив после себя восхитительное спокойствие и ощущение полного благополучия, а моя наблюдательность внезапно обострилась до предела.

Глядя по сторонам, я заметил, что все, кто пил из чаши, как будто переживают схожий опыт. Поначалу люди выказывали признаки возбуждения, затем затихали и замирали в неподвижности, точно изваяния, глядя в пустоту, не издавая ни звука и не шевеля даже пальцем.

Подобное оцепенение длилось довольно долго, но наконец те, кто выпил из чаши первыми, стали приходить в себя, негромко заговаривая друг с другом. Я отметил, что любые следы опьянения исчезли: все жрецы и их спутницы выглядели совершенно трезвыми, будто судейские на своей скамье. Лица окружающих сделались строгими и торжественными, а во взглядах их читалась холодная целеустремленность.

Глава 10

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Выдержав торжественную паузу, Дака поднялся и произнес тоном, от которого пробирало до костей:

— Я слышу глас бога! Он зовет нас! Предстанем же перед ним и совершим положенные приношения!

Жрецы и женщины выстроились друг за дружкой; первыми встали Дака с Драманой, следом мы с Хансом, а за нами все прочие, кто был на пиру, в общей сложности человек около пятидесяти.

— Баас, — прошептал Ханс, — после того как я пригубил этот напиток, ваш достопочтенный отец явился мне и говорил со мной. Зря вы запретили мне сделать больше одного глотка, баас: содержимое чаши было очень вкусным и согрело меня.

— И что же мой отец сказал тебе, Ханс?

— Он сказал, баас, что мы с вами угодили в прелюбопытную компанию и нам стоит смотреть в оба. А еще — что не нужно вмешиваться в дела, которые нас не касаются.

Тут я вспомнил, что меньше часа назад получил точно такой же совет из сугубо земного источника. Довольно странное совпадение, если только Ханс не подслушал мою беседу или не прочел каким-то образом мои мысли. Вслух я заметил, что подобным наставлениям, конечно же, следует подчиниться, и потому велел готтентоту, что бы ни происходило, сидеть тихо, держа револьвер наготове. Однако я предупредил Ханса, что оружие следует использовать лишь в самом крайнем случае — если нам будет грозить смерть.

Процессия вышла из залы через заднюю дверь, которая находилась как раз за тем столом, где мне выпало пировать, и вступила в своего рода коридор, освещенный фонарями; я не разглядел, был ли этот ход прорыт под землей или сложен из больших камней на поверхности. Приблизительно шагов через пятьдесят мы внезапно очутились в просторной пещере, где тоже тускло светили фонари, редкие точки света во всепоглощающей тьме.

Тут все жрецы во главе с Дакой покинули нас; во всяком случае, я, озираясь по сторонам, больше не видел никого из них. Женщины остались, разделились и опустились на колени, каждая сама по себе, как молельщицы в скудно освещенном соборе, пришедшие в храм после богослужения.

Драмана, заботам которой нас, похоже, препоручили, подвела меня и Ханса к каменной скамье и сама села рядом. Я отметил, что она, в отличие от других женщин, на колени не вставала и не молилась. Какое-то время мы сидели в тишине, пялясь в темноту перед собой, где не было ни единого фонаря. Окружение навевало уныние и страх, и, не стану скрывать, на сердце у меня сделалось неспокойно. В конце концов я понял, что не могу больше терпеть, и шепотом поинтересовался у Драманы, что будет дальше.

— Должно состояться жертвоприношение, — прошептала она в ответ. — Молчи, господин, у нашего бога уши повсюду.

Я внял этому голосу разума, и следующие минут десять миновали в нестерпимой тишине.

— Когда начнется спектакль, баас? — приглушенно спросил Ханс. (Однажды, еще в Дурбане, я взял его с собою в театр, чтобы он приобщился к искусству, и теперь готтентот решил, что в пещере нас ждет очередное представление, — впрочем, в каком-то смысле так оно и было.)

Я пнул Ханса в голень, чтобы он умолк, и тут издалека донеслось пение. Голоса звучали таинственно и жутко; чудилось, что напев мечется между двумя группами певцов, одна из которых выпевала строфу, а другая ей отвечала — если вы понимаете, о чем я толкую, друзья мои. Завершилось все то ли стоном, то ли возгласом отчаяния, от которого кровь буквально застыла в жилах. Чуть погодя мне показалось, что я различаю во мраке впереди какие-то движущиеся фигуры. Ханс тоже их заметил и шепнул:

— Здесь волосатые, баас.

— Ты хорошо их видишь? — спросил я.

— Да, баас. А еще лучше чую.

— Держи револьвер под рукой, — велел я.

В следующий миг во мраке перед нами вспыхнул факел, но того, кто его нес, было не разглядеть. Вот факел нырнул вниз, и послышался такой звук, будто им водили по дереву. Язычок пламени выхватил из мрака очертания груды хвороста, а затем из темноты проступили очертания высокой человеческой фигуры. Дака, в диковинном головном уборе и в белых жреческих одеждах, не в тех, в которых он был на пиру, держал на вытянутых вперед руках человеческий череп, перевернутый вверх тормашками, то есть обращенный теменной частью к полу.