Золотой фазан - Ольга Погодина

«В таком могучем человеке — и такой изъян, — огорченно думал он, при этом понимая, что, как и с пьяницами, уговоры с игроками бесполезны, — А то, что он мне наговорил дорогой — так какой человек для страсти своей оправданий не придумает?»

Время тянулось невыносимо медленно. Новый Год встретили тихо и как-то грустно. Однако к середине января Николай Михайлович, наконец, закончил рукопись и отослал ее. Сразу засобирался на любимое озеро Ханка. Коля тоже был рад покинуть, наконец, Николаевск, где, по его мнению, Николай Михайлович был в одном шаге от полного разорения, а потому сборы вышли быстрыми. Уже перед самым отъездом Пржевальский, ни слова не говоря, потащил вдруг Колю на берег Амура. Постояли, посмотрели на занесенную снегом гигантскую реку. Потом Николай Михайлович вдруг вынул из кармана карты и веером сбросил вниз с крутого берега:

— С Амуром оставляю и амурские привычки! Теперь на следующую экспедицию у меня денег довольно, не буду уже, как раньше, пороги с протянутой рукой обивать. Вот она была, моя цель! И выиграл я в эту зиму, Коля, в общей сложности двенадцать тысяч рублев. А ты думал, я тут последние портки проматываю, ведь так думал, а? Думал, я все на удачу надеюсь? И это мне только повезло? Золотой фазан, ха! Удача, провидение, промысел Божий — называй это как угодно! Но, если сердце твое чисто и цель достойна того, чтобы остаться в веках — будет тебе удача. А не будет — ты все равно иди! Потом, когда дойдешь, люди тебе удачу выдумают!

Эпилог

— Мама!

Коля с размаху налетел лбом в дверной косяк, под которым два года назад проходил свободно. Мать, оглянувшаяся посмотреть, кто пришел, выронила из рук горшок с исходящей паром картошкой. Коля бросился подбирать, руки матери охватили его голову и она заплакала, бессильно опустившись на стул.

— Колька! — на шум прибежала сестренка Ириша, загорелая, голенастая и на голову выше той, что Коля помнил. Приплясывая вокруг них, она торопилась рассказать все свои незатейливые новости, норовила ухватить тайком картошки со стола и тем самым привела в чувство все еще всхлипывающую мать.

— Коленька… живой… полгода от тебя вестей не было…

— Последнее письмо я в январе из Николаевска отправлял, — смутился Коля, — А потом, как опять на Ханку ушли, так и до мая. После Ханки еще дальше вглубь ходили, на Лэфу, там такая глушь, что и письмо не с кем передать…. А уж когда в Хабаровку вернулись…там уж чего писать… сам я быстрей приехал…

— Ох уж мне эта ваша Ханка, — улыбнулась сквозь слезы мать.

— Да работы там оказалось пропасть. И за пять лет не управиться. Но теперь пусть другие нам вслед идут, а мы с Николаем Михайловичем в Петербург поедем, его отчет представлять.

-- И ты поедешь? — всплеснула руками мать.

— И я поеду, — гордо вскинул голову Коля, — Николай Михайлович мне рекомендацию дает, в Варшавское юнкерское училише, — До Петербурга поеду с ним. Ему спутник для сопровождения коллекции надобен, он сам мне сказал. А слово у Николая Михайловича знаешь какое крепкое!

— Благослови его Господь, — пальцы матери задрожали. Коля знал, каких трудов ей стоило пристроить сына в гимназию. О большем для него после смерти отца она не смела и мечтать. А Варшава открывала перед Колей такие перспективы, что голове впору закружиться!

У двери раздались шаги, скрипнула дверь в сенях, однако ни мать, ни Иришка и ухом не повели, словно человек шел хорошо знакомый.

— Кто это? — Коля слышал, как кто-то в сенях раздевается.

— Да это Наденька, жиличка наша, я же тебе писала, — пояснила мать, — Родион Андреевич как-то привел, попросил пустить жиличку, в лавке у него она работает. Ну, я твою комнату ей и отдала до поры…

Прежде чем Коля открыл рот, чтобы сказать, что теперь, пожалуй, придется жиличке поискать себе другое жилье, дверь отворилась и в комнату шагнула девушка, на ходу стаскивая платок с льняных волос:

— Здрассьте, Лидия Станиславовна, вот я тут Ирише леденцов купила…

Голос ослабел и замер, словно гостье вдруг не хватило воздуха. Обернувшись, Коля увидел, что у косяка, охватив пальцами горло, стоит и смотрит на него моховыми глазами та, что так часто снилась ему по ночам:

— Настасья…

— Да вы знакомы! — удивилась мать, — И что я, дурочка, не сообразила, что на Уссури вы могли повстречаться! А почему Настасья?

— Надя, — успев прийти в себя, сурово отрубила Настасья, — Нет у меня другого имени.

— Надя, — послушно повторил, растерявшись, Коля.

Потом они долго, до самой поздней августовской темноты, пили чай, и Коля рассказывал все, что с ним приключилось за эти два года, а женщины послушно ахали. Наконец, мать, видимо, ощутив его нетерпение, увела спать Иришку, и они остались одни.

— Настасья…

— Надя, — моховые глаза глянули жестко, — Теперь я Надя. Николай Михайлович велел мне старую жизнь забыть, и в реку вместе с именем выбросить.

— Николай Михайлович? — изумлению Коли не было границ, — Когда? Как?

— Это я уж потом, от твоей матери поняла, кто он таков, — сказала Настасья, — нет, Наденька! — а тогда… тогда он просто пришел в тот трактир. И стал играть. Долго играл. Почти все проиграл, а потом выигрывал начал. И выиграл у моего «суженого» все подчистую. А потом и меня.

Коля глядел на нее во все глаза и вспоминал, как его распекал Николай Михайлович. Как было обидно ему тогда, как он считал Пржевальского бесчувственным трусом. Но все, что видел он потом, — и в гавани святой Ольги. И на Ханке, и во Владивостоке, и В Николаевске, — теперь складывалось, будто мозаика, в единую картину.

— Потом он велел мне ждать, а сам ушел, — продолжала рассказывать девушка, — Вернулся с Родионом Андреевичем. Я тогда как в тумане была. В карты выиграли…теперь вот ведут куда-то. А Николай Михайлович меня в лодку посадил:

«В Иркутск, — говорит, — С Родионом Андреевичем поедешь. От здешней мерзости подальше. А прежнюю свою жизнь забудь и в реку с именем выбрось. Вот так!» И как в воду-то плюнет!

— А дальше что?

— Стою. Смотрю на него. Он помолчал-помолчал, а потом говорит: «Молодец, говорит, девица. Крепкой породы. Не завыла. А завыла бы, дак я б тебя обратно вернул!»

— Ну, это он так просто сказал, потому что женских слез не выносит, — вставил Коля.

— Потом я это из твоих писем поняла. А тогда…тогда испугалась очень.

— Так и расстались?

— Да, почти. Потом пошел он было по берегу, потом обернулся и спрашивает: «Ну-с, девица, надумала ли, как тебя теперь называть?» Запомнить, говорит, хочу для истории.

— А ты?

— Я говорю — Надеждой. Теперь меня будут звать Надеждой.