Золотой фазан - Ольга Погодина

— Хорошо зацепил девчонку, — отсмеявшись, сказал он Коле, — Жалеет ее Бабкин больно, того и гляди, пыль сдувать начнет. Задатки у нее есть, и упрямства вдосталь, а только зачем ей Петербург? Лет через пять найдет себе жениха, которго всю жизнь погонять будет, да и поедет на нем, как на кляче — уже сейчас эти нотки в голосе слышны. Сама несчастной будет, и всех вокруг несчастными сделает. Видал таких! Но сейчас, говорю тебе, — поедет в Петербург. Поедет. А, глядишь, и положит мне когда-нибудь на стол свою диссертацию!

— Больно ты с ней все же… круто, — не удержался Коля. Ему, несмотря ни на что, было все-таки жалко девчонку, — Ни в чем она перед тобой не провинилась.

— Разве добро только в том, чтобы по головке гладить? Вот, все вспоминаю тех казаков на Уссури — как пришли сюда, им денег на подъем хозяйства дали. Промотали ли, проели по невежеству — опять голодны! Снова дали в долг. И тут-то иные смекнули, что так и можно жить, ничего не делая. И живут! Богатство под ногами валяется, а они клюв открыли и не шевелятся! Так пошло ли им впрок то добро? Лучшее добро, что можно человеку сделать — заставить его самого вперед идти. Иных и пинками подгонять приходится. Не всякий на себя это возьмет. Бабкину вот положение его не позволяет, да и характер у него мягковат. Пожалел я его.

— Ничего себе пожалел! — вырвалось у Коли.

— Пожалел, — повторил Николай Михайлович, — Иное ученье ох какое трудное, и для учеников, и для учителей. Тебя что же, батя никогда ремнем не учил?

* * *

В первую поездку во Владивосток Николай Михайлович Колю не взял. Уехал на две недели, и эти две недели показались Коле невыносимо пустыми. Вернулся он другим, — каким-то, пожалуй, сосредоточенным. Опять засел на работу, теперь даже по вечерам, несмотря на приглашения. Стоял уже конец ноября, все присланные книги и карты Коля проштудировал изрядно, и теперь откровенно маялся бездельем. Когда Николай Михайлович засобирался во Владивосток по второй раз, Коля просить не смел, — знал, что это бесполезно, но стал так грустен, что Николай Михайлович вдруг сдался, разрешил ехать с ним.

Во Владивосток Коля ехал с радостью, будто бы вырвавшись из душных объятий Николаевска. Приятно было и повидаться со старыми знакомцами, — офицерами «Алеута», зимовавшими здесь. Как оказалось, в свой прошлый приезд Николай Михайлович уже к ним заходил, и сейчас тоже известил об их приезде, потому встреча их ожидала самая теплая в офицерском доме, где жили Этолин, Крускопф и еще двое офицеров, Коле неизвестных. Кроме них, вечерами часто приходили еще братья Кунсты — гамбургские купцы, сносно говорившие по-русски. Приезду Николая Михайловича сильно обрадовались, словно родному брату. Обрадовались и Коле. Этолин и Крускопф долго трясли ему руку, расспрашивали, каково это — быть спутником великого человека.

После ужина Коля заметил, что вся компания заметно оживилась. Достали карты, сели к столу, и о Коле враз забыли.

— Ну-с, Николай Михайлович, я желаю отыграться за прошлый раз, — сказал старший из братьев Кунстов. Остальные загомонили, но Коля сразу увидел: это и было главной интригой дня — посмотреть, возьмет ли реванш у Пржевальского гамбургский купчина.

«Господи, а денег-то у нас не осталось совсем!» — некстати подумал Коля. Видно, тревога тут же отразилась на его лице, поскольку к нему тут же нагнулся Этолин и еле слышно на ухо прошептал:

— Не бойся, Коля! Николай Михайлович у нас редкая птица! Счастливчик! Во всем Владивостоке никто так счастливо, как он, не играет, а я уж повидал, поверь мне! Мы ему даже за это великое везение прозвище дали: «золотой фазан».

Да к чему вам вообще эти игры, — раздраженно бросил Коля, — Никак в толк не возьму, отчего люди из-за кусочков картона последние портки отдают! И даже Николай Михайлович сего поветрия не избежал!

Придет твое время — сам узнаешь, — привычно отмахнулся Этолин, — А пока — смотри!

Карты уже сдали, и по лицам игроков ничего прочесть было нельзя. Правил Коля тоже не знал, а потому ему все эти слова, — «прикуп», «мизер», «взятка», — ничего не говорили. Он догадывался, что Николай Михайлович выиграл или проиграл, только по реакции собеседников, бурно обсуждавших игру. Кроме братьев Кунстов и Николая Михайловича играл еще один офицер, Старицкий.

Игра затянулась до поздней ночи. Коля вовсю зевал, но, видимо, ему одному происходящее было незанимательно, — остальные следили за игрой, затаив дыхание. Наконец, последний кон был сыгран, и принялись подсчитывать. Николай Михайлович выиграл тысячу двести рублей: пятьсот и четыреста от братьев Кунстов, и триста со Старицкого, который, когда озвучили сумму, весь позеленел.

Кунсты ушли, еле скрывая злость и требуя новой очной ставки:

— Преферанс игра чересчур расчетливая, — сказал один из них напоследок, — А давайте-ка завтра в покер. Не хотите ли удачу подергать за ус, господин Пржевальский?

Отчего же не подергать? — невозмутимо отвечал Николай Михайлович, покручивая свой пышный ус, — Я собираюсь пробыть здесь еще три дня, и вечерами, господа игроки, я всецело к вашим услугам!

За эти три дня Пржевальский выиграл две с лишком тысячи рублей, большинство — у Кунстов. А в свой первый приезд, как понял Коля, он выиграл еще больше.

На обратном пути Коля не выдержал-таки — рассказал Пржевальскому про «золотого фазана». Тот сначала расхохотался, а потом посерьезнел:

— Вот что, Коля, на будущее навсегда запомни: люди любят сказки об удаче, особенно те, кто для ее привлечения ничего особо не делает. А я вот сказки об удаче не люблю. Удача — это такой мизер в океане усилий, которые необходимо для совершения какого-либо дела предпринять, что и упоминать о ней не стоит. Просто она как сливки на сметане или вершина айсберга — всегда наверху, люди о ней только и помнят.

— Ну уж карточном деле удача всего нужнее, — воскликнул Коля.

— Не нужней, чем в любом другом, — пожал плечами Николай Михайлович, — В карточном деле нужна хорошая память, крепкие нервы и умение просчитать противника наперед. Примерно как охотник целится не туда, где стоит зверь, а туда, где он будет через секунду…

— А-а-а, — только и сказал Коля, пораженный тем, что все, оказывается, так просто.

— Но самое главное, — Николай Михайлович вдруг нагнулся к нему, крепко взял за плечо, — Самое главное в моей удаче — это то, что я знаю, зачем играю. Мои противники позволяют своей страсти владеть ими, вертеть ими по своему усмотрению. А я поставил себе на служение свою страсть.

Вернувшись в Николаевск, он, к огорчению Коли, страсть свою не позабыл: напротив, принялся играть по-крупному, и у себя дома. Коля этого занятия не выносил, — попросту не мог смотреть, когда Николай Михацлович невозмутимо проигрывает рублей по двести-триста зараз, и уходил к себе в полной уверенности, что уезжать отсюда им будет не на что.