Через невидимые барьеры - Марк Лазаревич Галлай

та самая, которую я так кустарно пытался создать для личного употребления в первые месяцы войны. Пришла зрелость.

Тогда-то один знакомый командир истребительного авиационного полка и сказал мне:

– Знаешь, что самое главное для молодого истребителя, когда он только приехал на фронт и в строй входит?

– Ну что?

– Ему надо выиграть первый бой! Самый первый! Потом всякое будет: и ему самому холку наломают, и с пробоинами возвращаться будет, и – не исключено – на парашюте сигануть придется. В общем, поклюет его жареный петух в заднее место. Война – ничего не попишешь!.. Но первый бой ему надо выиграть. Для уверенности в характере. Мы это дело, конечно, на самотек не пускаем: посылаем его поначалу в такой компании, чтобы ему фрица загнала и на блюдечке преподнесла – прицеливайся и бей. И в случае чего самого бы прикрыла… Потом его, конечно, все равно учить надо: чтобы кругом смотрел, голову на триста шестьдесят крутил и чтоб на всякую приманку по дешевке не клевал, в общем, много чему учить. Но это уже дело второе. А с самого начала он должен что понимать? Что фриц – если, конечно, хорошо по нему дать – и горит, и падает в самом лучшем виде! Вот это оно и есть самое главное.

На стороне моего собеседника был авторитет фактов: в его полку молодежь входила в строй быстро и воевала не менее успешно, чем старожилы. Видимо, принятая методика их ввода в строй была правильная.

Правда, история нашей авиации знает и обратные примеры – когда первые неудачи только придавали человеку злости и вызывали активное стремление рассчитаться с противником сполна. Достаточно назвать самого результативного истребителя в нашей авиации – Ивана Никитовича Кожедуба, сбившего в годы Великой Отечественной войны шестьдесят два вражеских самолета. Ему в первом же бою так досталось от истребителей противника и от зенитной артиллерии (кстати, своей, в огонь которой он устремился, чтобы оторваться от преследования «мессершмиттов»), что еле удалось посадить подбитый «лавочкин» на своем аэродроме.

…Разговор с командиром полка вспомнился мне через много лет после войны.

Ведь для защитников Москвы та теплая июльская ночь и была ночью первого боя. Боя, с которого, в сущности, и началась многомесячная, тяжелая, кровопролитная битва за Москву – на земле и в воздухе.

Наша эскадрилья была лишь малой частицей среди множества частей и соединений – участников этой битвы. И ее летный состав по своей подготовке, несомненно, отличался – в чем-то в лучшую, а в чем-то и в худшую сторону – от большинства летчиков других частей корпуса. Но сейчас, вспоминая те горячие месяцы, я вижу, что в нашей эскадрилье, в ее людях, как в капле воды, отразилось самое главное, самое характерное, определявшее в то время дела и думы нашей авиации, нашей армии, всей нашей страны.

Война началась неожиданно для подавляющего большинства из нас. У нас не хватало новой техники. Еще больше не хватало организованности, боевого опыта, порядка, всего того, что в совокупности называется умением воевать. Мы не были до конца готовы к войне не только материально, но в некоторых отношениях и психологически. В головах наших прочно засела мысль о том, что «если завтра война»… Завтра – а она началась сегодня! Немудрено, что во многих душах возникла растерянность, недоумение, тревога, досада – сложный сплав чувств людей, застигнутых врасплох…

Все это было.

Но было и другое!

Было твердое, естественно возникшее с первой минуты, органическое убеждение всех и каждого, что эту внезапно свалившуюся тяжесть никто, кроме нас самих, на свои плечи не возьмет.

Мы сразу и бесповоротно поняли, что это – наша война.

Мы не знали, кто из нас доживет до ее конца, но ни минуты не сомневались в том, каким будет этот конец.

Конечно, мы не могли представлять его себе во всех подробностях.

Процедура подписания в Берлине безоговорочной капитуляции фашистской Германии, столь широко известная сейчас по неоднократно демонстрировавшимся кадрам кинохроники, могла тогда, в сорок первом году, привидеться любому из нас разве что во сне. Да что капитуляция! Даже такие тяжелые, но победные для нас сражения, как сталинградское, курское или белорусское, были еще далеко впереди.

Да и война в небе, которую мы начали при полном господстве в воздухе фронтовой авиации противника, потребовала великих усилий и от авиационной промышленности, и от авиационных руководителей всех степеней – от командира звена до главкома, – и, конечно, в первую голову от самих боевых летчиков, штурманов, воздушных стрелков, чтобы где-то в сорок третьем году соотношение сил в воздухе переломить в нашу пользу, сделать нашу авиацию, да и нас всех, не такими, какими мы были в недоброй памяти сорок первом году.

Многого, необходимого для того, чтобы воевать, мы не знали, не имели и не умели. Но душевное состояние поколения, встретившего войну, было единое. То самое, с которым полгода спустя была выиграна битва за Москву, начавшаяся 22 июля сорок первого года, в ночь отражения первого налета вражеской авиации на нашу столицу, и которое через четыре года привело нас к Победе…

А первый бой мы все-таки выиграли!

Через невидимые барьеры

Памяти моих родителей Зинаиды Александровны Галлай и Лазаря Моисеевича Галлая.

Начало начал

Что ж, Галлай, летать ты не умеешь, – сказал Козлов.

И свет померк в моих глазах. Выбравшись из кабины маленького двухместного учебного самолета У-2, я совсем уж было приготовился к тому, чтобы с должной скромностью и достоинством выслушать если не восторги, то, во всяком случае, слова одобрения. Не зря же, в конце концов, числился я в аэроклубе отличником. Даже портрет мой на Красной доске висел. И вдруг: «Не умеешь…» Я был чистосердечно убежден тогда, что умею летать. Не имел на сей счет ни малейших сомнений.

И в этот полет, которого так ждал и от которого для меня столь многое зависело, отправлялся без тревоги, вполне уверенно. И вот – такой афронт!

Козлов помолчал. Дал мне возможность погрузиться на должную глубину в бездну отчаяния, вдоволь насладился моим убитым видом, прокашлялся – и негромко добавил:

– Не умеешь… Но, похоже, будешь.

И мир снова ожил вокруг меня.

* * *

Впрочем, первое мое знакомство с Козловым состоялось несколько раньше, и не в воздухе, а на земле.

Я сидел в просторном кабинете начальника отдела летных испытаний Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ) в большом кресле перед письменным столом. Сам начальник отдела В. И. Чекалов был