Чужой портрет - Мария Зайцева

черные, полные какого-то сумасшедшего, бешеного веселья глаза.

— Я не боюсь крови, Маруся, — клыкасто улыбается он, — мне просто не нравится, что ты в ней возишься.

— Это моя работа… — губы под маской едва шевелятся, а взгляд никак не получается оторвать от его лица, смуглого, красивого до умопомрачения… Он гораздо красивее Алекса… Почему я их сравниваю? Они же совершенно разные… Боже… Нельзя быть таким красивым… Это… Преступление…

— Это плохая работа… — так же тихо отвечает Каз, не выпуская моего подбородка, продолжая придерживать легко и одновременно жестко. Так, что не вырвешься.

— Вы ее сами предложили…

— Ты не согласилась на другую…

— Я и на эту не соглашалась… Просто сестра…

Почему я оправдываюсь?

— Я знаю, — кивает он, — вставай…

— Мне надо доубирать…

— Без тебя справятся.

— Нет. Это моя работа. Вы мне за нее платите.

— Я тебе и без того заплачу. Сколько ты хочешь? Сколько тебе надо?

— За что?

— За твое внимание.

Пощечина получается звонкой. А как по-другому, если грязной, окровавленной перчаткой да по наглой физиономии?

И нет, мне не страшно. И не жаль.

Просто есть вещи, которые нельзя прощать и сносить.

Я это не сразу поняла, зато потом выучила “на отлично”.

Учитель попался хороший, с душой учил…

Глава 21

Тишина, упавшая в этот момент на меня, кажется оглушающей.

Словно внезапно у телевизора выключают звук, оставляя только изображение. И изображение это ужасно.

Я смотрю в темные глаза Каза, завороженная стремительно меняющимися эмоциями в них.

Удивление, безмерное, безграничное, словно Каз не верит в случившееся, не допускает ни одной реальности, в которой было бы возможно подобное развитие событий.

После — шок. Он проступает внезапно и быстро пропадает, если бы не отслеживала так жадно, не смотрела в глаза без отрыва, то и не заметила бы.

Ярость, острая, всепоглощающая, страшная. Надо отшатнуться, потому что ударит. Он меня точно сейчас ударит… И я это отчетливо понимаю по безумию в черных зрачках, сменившему ярость.

Я посмела сделать то, чего он не ожидал. И никто не ожидал, судя по гробовому молчанию мужчин вокруг нас.

И я буду наказана.

Алекс бы непременно…

В это момент Каз делает резкое, вообще не уловимое движение ко мне. Отшатнуться не успеваю, да и смысла нет… Достанет. Они всегда достают…

Обреченно закрываю глаза, принимая ситуацию и ответ на нее.

И мир неожиданно переворачивается.

Я лечу, ощущая тупую боль в ребрах, словно их обручем стиснуло, таким, что даже не вздохнешь, а затем воздух и вовсе выбивается от удара в живот. Тоже тупого, давящего… Не болезненно, но неприятно.

В шоке открываю глаза и смотрю в перевернутый мир.

Мужские изумленные лица прямо на уровне моей головы, ринг с кровавыми разводами, перевернутое ведро, тряпка…

Затем мир опять сотрясается, и я вместе с ним! Это Каз спрыгивает с ринга со мной на плече.

Пол, мужские ноги, все стремительно меняется, в ушах нарастает гул, сквозь который слышу поистине дикий мужской рев! Куда там тому, что до этого было, когда тут кого-то уронили и забрызгали кровью весь ринг!

Там не было такого восторга, как сейчас.

— Каз! Красавчик!

— Да! Накажи ее!

— Офигеть, Каз!

Мужчины кричат еще что-то, громко, не стесняясь в выражениях. Сыплют советами, что Казу нужно сделать со мной, как именно наказать.

И я бы многое дала, чтоб этих слов никогда не слышать и не запоминать.

Лицо, наверняка красное от того, что вниз головой на плече у Каза вишу, теперь пылает огнем, в глазах темно, в горле сухо, в животе — больно!

Он меня на плече несет!

Словно… Словно первобытный человек добычу!

И я только в этот момент осознаю свое положение полностью, отхожу от шока, насколько это вообще возможно, пытаюсь сделать вдох и принимаюсь ерзать на плече в тщетных попытках спрыгнуть, увернуться!

Надо же, я ждала удара, была готова к тому, что размажет сейчас в тонкий блин по этому рингу, или заорет, оскорбляя и унижая.

Но вот к тому, что меня просто молча взвалят на плечо и понесут куда-то, как бессловесную, не стоящую никаких объяснений и разговоров обузу, вообще не была готова.

В голове это реально не укладывается сейчас.

Принимаюсь бессильно колотить кулаками , со все еще надетыми на руки перчатками, по спине бессовестно пользующегося своей силой мужчины, кричу, но меня вообще не слышно из-за зрительской поддержки Каза.

А мои попытки сопротивляться приводят лишь к тому, что голоса советчиков становятся настойчивей и громче, а тяжелая рука, легко удерживающая меня на плече и так же легко пресекающая все мои попытки освободиться, еще тяжелее…

Каз пинает какую-то дверь, и через мгновение мир опять переворачивается, а я лечу спиной вперед, с невнятным жалобным криком.

Падаю на мягкое, задыхаюсь, тут же переворачиваюсь, чтоб встать, чтоб подальше от него, подальше!

А меня ловят за ногу и опять швыряют обратно.

Снова пытаюсь встать, но тяжеленная, словно каменная плита, ладонь, припечатывает обратно, вышибая воздух из легких. И остается лежать. На груди. Затем перемещаясь к горлу и сжимая. Не больно, но очень жестко, без намека на то, что отпустит.

— Лежать!

Голос Каза, склонившегося надо мной, холодный, взгляд — еще холоднее, жестче.

И я подчиняюсь.

Нельзя не подчиниться, когда так командуют и так смотрят.

Мы замираем в этом положении: я — на спине, с судорожно прижатыми к груди руками в желтых резиновых, перепачканных кровью перчатках, а Каз — надо мной, нависнув лицом к лицу и упираясь одной рукой в подушку дивана возле моей головы, а другой — придерживая меня за горло, чтоб не дергалась.

Я смотрю на него, в яростное, темное лицо и не дышу. Страшно, так страшно!

Глаза у него ужасные просто, черные, безумные… Он же совершенно сумасшедший… Абсолютно…

По глазам Алекса всегда можно было отследить момент, когда ударит…

А тут…

Сплошная чернота. Мрак кромешный. Жуть…

И эта жуть мешает мне дышать, туманит мозг, не позволяет ни одной мысли прокрасться в голову.

Каз оглядывает