Преступления прошлого - Кейт Аткинсон

Пальто было Джулии велико. Пока она маневрировала с подносом в толчее иностранных студентов, распахнувшиеся зеленые полы волочились следом. Амелия бросала во все стороны резкое «извините-простите», но толку от этого было мало: расчистить проход удавалось только локтями.

Когда они наконец добрались до свободного столика, Джулия со смаком вгрызлась в бургер:

— Ням, мясо.

— Ты уверена? — поинтересовалась Амелия. Ее бы вырвало, возьми она что-то из этого в рот.

— Это точно мясо. А вот какого животного — другой вопрос. Или из какой части животного. Вон мы бычьи хвосты же ели, и ничего.

— Целое поколение детей вырастет, называя курицу «цыпадрипом».

— Есть вещи похуже.

— Например?

— Метеориты.

— Возможность столкновения Земли с метеоритом не означает, что мы должны примириться с американизацией нашего языка и культуры.

— Ой, Милли, заткнись, я тебя умоляю.

Джулия поглотила «цыпадрип», но клубничная шуга оказалась не под силу даже ей. Амелия с сомнением понюхала молочный коктейль. На вкус он был совершенно ненатуральный, как будто его сделали в лаборатории.

— Здесь одна химия.

— Везде одна химия.

— Разве?

— Ладно, — оборвала ее Джулия, — хватит болтать, принимаемся за работу, — Она достала анкету и ручку. — «Продавец с вами поздоровался?» Да уж наверняка.

— Почему ты не наденешь очки? Ты же без них ничего не видишь.

— «Что сказал продавец?»

— Джулия, ты безнадежна.

— По-моему, он сказал: «Мэм? Добрый день?» Видимо, австралиец.

— Не знаю, не обратила внимания. Джулия…

— Они все австралийцы. Вся британская рабочая сила из Австралии.

— Джулия… Джулия, послушай меня, когда Виктор проверял твои задания по математике у себя в кабинете, он ничего такого не делал? Не приставал к тебе?

— Как думаешь, в Австралии за них кто работает? Давай, Милли, нужно покончить с этим. Итак. «Улыбнулся ли вам продавец?» Он нам улыбнулся? Черт, я и не помню.

Джексон считал ее глупой, это ясно, глупой женщиной. Как же ее раздражала эта его мужская суровость — он из тех мужчин, которые считают, что женщины в плену у своего месячного цикла, шоколада и котят (ну чем не Джулия?), а Амелия вовсе не такая. Ну, если не считать котят. Она хотела, чтобы он думая о ней лучше, она хотела ему нравиться. О-ля-ля, такой серьезный вид, мистер Би, прямо агент секретной службы. Джулия так предсказуема со всеми своими «о-ля-ля».

— Чай будешь? — спросила она Джулию, когда та забрела в кухню с пустым бокалом в руке.

— Нет. Хочу еще джина.

Джулия принялась шарить по шкафам в поисках чего-нибудь съедобного. Она всегда так много пила? Она пьет в одиночку? А почему это хуже, чем пить в компании?

Джулия ему понравилась, ну конечно, Джулия нравится всем мужчинам, и неудивительно, ведь она предлагает им себя на блюдечке. Джулия однажды сказала ей, что обожает делать минет (без сомнения, именно поэтому она и красилась такой яркой помадой), и Амелия с болью представила, как Джулия стоит на коленях перед Джексоном и… — ей хотелось сказать «отсасывает у него», но это слово никак не произносилось у нее в голове, слишком уж грубое, а «феллирует» звучало по-идиотски. Амелии не хотелось быть ханжой, она чувствовала себя так, точно сбилась с дороги и оказалась не в том поколении. Ей куда больше подошла бы эпоха, когда были классы и правила, когда расстегнутая пуговица на перчатке говорила о распущенности. Ее бы прекрасно устроило пуританское общество. Она слишком много читала Джеймса и Уортон.[60] Герои Эдит Уортон маются в своем мире, а Амелия отлично бы в нем прижилась. Если на то пошло, она бы с радостью поселилась в любом романе, написанном до Второй мировой войны.

Она слышала, как наверху набирается в ванну вода (на это требовалась целая вечность). Джулия возьмет с собой джин (и, вероятно, косячок) и заляжет там часа на три. Интересно, каково это — потакать малейшим своим прихотям. Джулия отщипнула от буханки кусок и запихнула в рот. Почему она не может взять нож и отрезать? Как ей удается даже хлеб жевать сексуально? Амелии хотелось забыть эту картину, как Джулия делает Джексону — скажи это — минет. Она никогда Не делала никому минета, но она в жизни бы не призналась в этом Джулии, та бы сразу начала трещать про «Генри» и его сексуальные потребности. Ха!

— Точно не хочешь выпить? — Джулия помахала бутылкой джина. — Помогает расслабиться.

— Спасибо, я не хочу расслабляться.

Как это с ней случилось? Она никогда не хотела становиться такой.

Амелия не могла взять в толк, каким образом «способности к литературе» обернулись преподаванием «коммуникационных навыков». В шестом классе она подала документы в Окебридж, она хотела показать учителям и Виктору — в особенности Виктору, — что не так уж и глупа. Учителя были настроены скептически и совсем не помогали ей готовиться. Амелия выполнила вступительные задания кое-как, с трудом продравшись сквозь вопросы по «Королеве фей» и «Дунсиаде»[61] — ни первую, ни вторую она не читала — и абсурдные темы для сочинений. «Представьте, что вы предлагаете изобрести колесо» — вот бы дать такую тему кровельщикам и каменщикам. Они бы приплели туда секс, это уж точно, они всюду приплетают секс. То ли нарочно, чтобы ее смутить (пятый десяток, а все краснеет — скандал), то ли у них действительно один секс на уме.

К удивлению Амелии, ее пригласили на собеседование в Ньюнхем. Далеко не сразу она поняла, что это Виктор, скорее всего, подергал за ниточки или в колледже узнали фамилию Ленд и решили оказать любезность. Она мечтала поступить в Ньюнхем, сколько себя помнила. В детстве они часто рассматривали ньюнхемский сад сквозь решетку ограды, и она всегда представляла, что вот так выглядит рай. В рай она, понятно, не верила. И в религию тоже. Но это не значит, что она не хотела верить в рай.

Перед собеседованием она представляла, как гуляет по этим, как две капли воды похожим друг на друга, садам, любуется цветущими изгородями, обсуждает с новой, настоящей подругой «Миддлмарч»[62] и «Войну и мир», или катается на лодке в компании красивого, но бездарного студента-медика, или просто наслаждается всеобщим вниманием: «Ой, смотри, Амелия Ленд, пойдем поболтаем с ней, она такая интересная» (или «с ней так весело», или «она такая хорошенькая», или даже «она такая оригиналка»), но всему этому не суждено было сбыться. Собеседование в Ньюнхеме оказалось сплошным унижением — комиссия была к ней добра, даже чересчур внимательна, словно Амелия нездорова или инвалид, но они задавали ей вопросы о произведениях и авторах, о которых она никогда не слышала, хуже, чем Спенсер и Поуп: к примеру, «История Расселаса, принца Абиссинского»[63] и «Последнему, что и первому» Рёскина.[64] Но Амелия считала литературой совсем другие книги — толстые романы («Миддлмарч» и «Война и мир», да), в которые можно уйти с головой и влюбиться. Так она очутилась в захолустном второсортном университете без претензий на элитарность. Зато там можно было вволю писать длинные сочинения о своем нежном романе с «Миддлмарчем» и «Войной и миром».

Вернулась Джулия и плеснула себе еще джина. Она действовала Амелии на нервы.

— Я думала, что ты в ванной, — раздраженно сказала Амелия.

— Я в ванной. Какая муха тебя укусила?

— Никто меня не кусал.

Амелия взяла чай в гостиную и включила телевизор. Сэмми залез к ней на диван. Показывали какое-то реалити-шоу со знаменитостями. Она не узнавала никого из знаменитостей и не находила ничего реалистичного в устраиваемых ими драмах. Ей не хотелось идти в постель, не хотелось спать в холодной комнате Сильвии, где в окно падал свет уличного фонаря, а по стенам с крыши ползла сырость. Может, перебраться в комнату для гостей? Насколько Амелии было известно, там никто никогда не спал. Или мать проклянет ее из могилы? Если бы их мать стала привидением — хотя Амелия, разумеется, не верила в привидения, — она поселилась бы именно в гостевой спальне. Она представила, как мать лежит на узкой кровати, на белом покрывале, давно покрывшемся пятнами плесени, коротает дни, листая журналы, поглощает шоколадные конфеты и бросает фантики на пол, навеки освободившись от домашних хлопот. А может, поспать у Оливии? Получится ли? Сможет ли она лежать в маленькой кровати, смотреть на свисающие клочьями обои с героями детских стишков и не умирать от тоски?

Кто же забрал Оливию? Может, это Виктор в ночи прокрался по лужайке и выгреб ее из палатки своими ручищами-лопатами, пока Амелия спада? Ее собственный отец? Почему бы и нет, такое ведь случается сплошь и рядом. А Голубого Мышонка оставил себе в качестве ужасного сувенира? Или этому есть более невинное объяснение? (Но какое?)