Война с самим собой - Карл Меннингер

Для того чтобы убедиться в том, сколь мало учитываются основополагающие психологические факторы мученичества, причем причины его объясняются маловразумительными клише типа «серьезные мотивы» и «безвыходные ситуации», следует сделать экскурс в историю мученичества и аскетизма. Изучение исторических примеров также поможет осознать и то, как общество поощряло подобные явления на разных этапах своего развития. Методы самоуничтожения принимали разные формы. Одни люди, ставившие целью достижение духовного совершенства, практиковали целибат, отказывались от естественных радостей жизни, постились, раздавали свое имущество бедным и вели подчеркнуто скромный образ жизни. В то же время эта категория органично вписывалась в жизнь общества. Ко второй категории можно отнести тех, кто, желая обрести святость, игнорировал мирскую жизнь и проводил свои дни в полном одиночестве, совершенно опустившись внешне, нередко подвергая себя бичеванию и другим видам самоистязания1.

[1]Любимым местом уединения аскетов была пустыня. Это как нельзя лучше отвечало их стремлению к одиночеству и сводило к минимуму внешние факторы общения с миром. Более того, пустыня традиционно считалась идеальным местом для общения с богом (примеры Моисея, Исайи, Христа и Мухаммеда). Шьёльдруб («Следы отшельничества», Берлин, Вальтер Груйтер, 1928 г.) объясняет стремление аскетов к пустынному уединению символическим возвратом в материнское лоно. Автор пришел к этому и многим другим умозаключениям, изучая многочисленные литературные источники, монастырскую жизнь Востока и Запада, а также в результате анализа двух клинических случаев.

«Святой Жером восторженно описывает монаха, питавшегося в течение тридцати лет исключительно ячменными лепешками, запивая их грязноватой водой; другой монах жил в яме, и его дневной рацион состоял всего лишь из трех смокв; третий мыл голову раз в год — на Пасху, никогда не стирал одежду и не снимал ее до тех пор, пока она не истлевала, голодал, пока не ослеп и не довел себя до такого истощения, что его кожа стала «просвечивать»... Известно, что Святой Макарий Александрийский в течение шести месяцев спал на болоте, подставляя свое тело укусам ядовитых насекомых. Кроме того, он носил железные вериги весом восемьдесят фунтов [прим. 36 кг]. Его ученик, Св. Евсей, носил на теле сто пятьдесят фунтов [прим. 68 кг] железа и три года прожил на дне высохшего колодца. Св. Виссарион провел сорок дней и ночей в колючем кустарнике и в течение сорока лет спал стоя. Последний «подвиг» повторил св. Пахом. Некоторые святые великомученики, например, св. Марциан, ограничивались одноразовым приемом пищи, причем количество еды было столь ничтожным, что они постоянно испытывали муки голода. Известно, что единственной пищей одного из них являлся кусок хлеба весом в шесть унций [прим. 170 г] и несколько травинок; никто не видел, чтобы этот подвижник хоть раз прилег отдохнуть. Рассказывали, как однажды, вследствие хронической усталости, его веки смежились и пища выпала изо рта... Про другого святого, Иоанна, рассказывают, что он, растянувшись на скальном выступе, провел три года в молитве; за это время он не разу не попытался встать или сесть и питался просфорами, которые ему приносили по воскресеньям. Одни отшельники жили в заброшенных звериных берлогах, другие — в высохших колодцах; были и такие, кто находил себе прибежище на кладбище, среди могил. Некоторые обходились и вовсе без одежды; единственной защитой от холода им служили собственные спутанные волосы. В Месопотамии и некоторых районах Сирии существовала секта, известная под названием «Скоты», члены которой, подобно домашней скотине, «паслись» в горах и питались исключительно травой. Чистота тела приравнивалась к загрязнению души, и наиболее рьяные святые внешне представляли собой омерзительное зрелище». (Цитируется по У. Е. X. Леки, т. II, с. 107-109.)

Уилла Кэтер[1] трогательно рассказывает историю аскезы, имевшей место уже в Новом Свете. Джин ле Бер, единственная дочь самого богатого монреальского торговца, росла балованным ребенком и всегда была объектом повышенного внимания со стороны близких и друзей. Ее отец часто приглашал к себе самых высокопоставленных гостей, которые осыпали прелестную девочку подарками и знаками внимания.

[1] Уилла Кэтер. Тени на скалах. Нопф, 1934 г., с. 130-136, 150-153.

Несмотря на то, что Джин росла добродушным и общительным ребенком, черты будущего аскета стали у нее проявляться с раннего детства. В школе она раздаривала кому попало коробки с конфетами, которые ей присылали из дома. Вместо роскошных нарядов, которые посылал ей отец, девочка носила ветхую рубашку наподобие власяницы.

Когда девушка достигла совершеннолетия, отец, желая подыскать ей достойную партию, объявил, что дает за дочкой солидное приданое. Сразу же появилось множество соискателей ее руки, один из которых был школьным другом. Родители и даже духовные наставники отговаривали ее от намерения постричься в монахини, и, уступая их мольбам, она приняла компромиссное решение. Джин стала добровольной затворницей в собственном доме и дала обет хранить целомудрие и молчание в течение пяти лет. В глубине души родители надеялись, что столь экстравагантное решение семнадцатилетней девушки не может быть окончательным, но она действительно хранила молчание и удостаивала родителей своим присутствием лишь во время церковной службы. Отец, почти буквально убитый крушением своих надежд, перестал появляться в обществе, а затем и вовсе покинул семейный очаг. Мать, лежа на смертном одре, послала за дочерью, но получила отказ. Минуло пять лет, и Джин продлила срок своего обета. По истечении десяти лет добровольного заключения в стенах отчего дома она потратила свое приданое на строительство часовни, внутри которой, за алтарем, была устроена ее персональная келья наподобие башни. Келья состояла из трех ярусов, нижний из которых был загорожен решеткой, находясь за которой можно было оставаться невидимой для остальных прихожан и, не привлекая ничьего внимания, присутствовать при богослужении. Ежедневная пища затворницы была весьма скудной, а передавали ее через окошко в ограждении. На втором ярусе кельи была оборудована спальня, где помещалось узкое ложе с легким покрывалом, неспособным согреть в холодные канадские ночи, и небольшой подушкой в изголовье, находившемся в нескольких сантиметрах от Дароносицы. Третий ярус она украсила церковными ризами; там она сучила пряжу и вязала носки для бедных.

Дни напролет она проводила в этом каменном мешке, который покидала лишь в полночь, чтобы сотворить часовую молитву в церковном приделе. В зимнее время она топила небольшую печку, и то лишь тогда, когда ее пальцы коченели и отказывались выполнять ежедневную работу. Поговаривали, что, несмотря на все убожество ее существования, она им явно наслаждалась, и вне пределов кельи затворницу ничего не интересовало.

Тут я оставляю за читателем право сопоставления этой впечатляющей аскезы с приведенными выше примерами исторического великомученичества. Элементы «радости-в-горе», «любви-через-страдание», самоотречения, если не «самонаказания», и агрессивности по отношению к родителям и объектам любви (нанесение им моральной травмы и отказ от общения) достаточно очевидны.

Эта же писательница приводит еще один пример добровольного мученичества времен начала миссионерской деятельности среди канадских индейцев. Речь идет о некоем Ноэле Шабанеле, окончившем свои дни среди диких ирокезов. Наш герой приехал в Америку из французского города Тулузы, где преподавал ораторское искусство. Это был утонченный эстет, мало приспособленный к суровой миссионерской жизни среди дикарей. Несмотря на это, он решил изучить язык индейцев, рассчитывая обратить новые души в истинную веру. Его существование превратилось в настоящую пытку. К этому располагала вся окружающая обстановка: топящиеся «по-черному» вигвамы, неистребимые насекомые-паразиты, сон и еда в окружении собак и дикарей, невыносимая вонь и грязь, плохо приготовленная пища, состоящая из собачьего мяса и других подобных «деликатесов». Неудивительно, что после пяти лет, проведенных в индейском стойбище, он так и не выучил язык народа, который, со своей стороны, относился к нему с презрением. Неудача на лингвистическом фронте говорит о многом, ибо, кроме родного французского, он владел греческим, древнееврейским, итальянским и испанским. Индейцы не скрывали своего отвращения к молодому ученому и не упускали случая пнуть его или перепугать до смерти. Приводится эпизод, когда ему предложили мясо, на поверку оказавшееся человеческим, и, после того, как об этом было объявлено, долго смеялись и издевались над незадачливым «белым человеком». В отличие от многих, более мужественных миссионеров, он так и не привык к лишениям и трудностям индейского быта. Брезгуя спать в грязных жилищах индейцев, он устраивал свой ночлег прямо на снегу, ел грубую растительную пищу, служил объектом постоянных и оскорбительных шуток. Его крайне огорчала невозможность справиться с поставленной задачей и до глубины души оскорбляла непристойность и грубость дикарей. Кроме того, он испытывал постоянную тоску по родине.