Гоголь в тексте - Леонид Карасев

Начало «Невского проспекта». Гоголь дает общую вступительную картинку Невского проспекта («Чем не блестит эта улица…») и затем упоминает о запахе еды и о самой еде: «Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами…» (как мы помним, финал «Невского проспекта» окрашен совсем другим запахом – запахом «вонючего» фонарного масла).

Повесть «Нос» открывается похожим образом: «Цирюльник Иван Яковлевич (…) проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба». Иначе говоря, утро, пробуждение, первый взгляд на мир – и тут же власть запаха, переводящего восприятие мира из регистра «чистого», зрительного восприятия в регистр поглощения или поедания. Я уже не говорю о том, что сама ситуация обнаружения носа в середине хлеба сводит две возможности человеческого восприятия мира воедино. Иван Яковлевич пристально рассматривает непонятный предмет («поглядел в середину», «увидел что-то белевшееся»[41], «стал протирать глаза») и видит, что это нос, то есть орган обоняния, которое естественным образом связано с едой. В этом смысле замечание Иннокентия Анненского о «Портрете» и «Носе»[42] можно скорректировать следующим образом: «Нос» в не меньшей степени есть повесть о зрении, чем об обонянии. Здесь о зрении сказано очень много, да и сама драма майора Ковалева – это драма зрения. Сначала майор страдает от того, что не видит своего носа, а затем столь же сильно радуется тому, что наконец его видит (в конце повести майор Ковалев смотрит на себя в зеркало, по крайней мере, восемь раз).

Если говорить о гоголевских пьесах, то здесь можно набрать кое-что по занимающему нас вопросу, однако делать этого нет особого смысла, поскольку тема представлена, с одной стороны, достаточно «глухо»[43], а с другой – материала, вполне выразительного, очевидного, и так достаточно. Например, такого, как в «Мертвых душах».

В начале рассказа о посещении губернаторского дома (первая глава поэмы) тема зрения самым непосредственным образом связана с едой, в данном случае – с едой сладкой. Гоголь описывает губернаторский дом, пользуясь своим излюбленным приемом, – через темы блеска и сияния. Перед нами настоящий праздник зрения-поглощения: «… губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала (…) Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом». И затем: «Черные фраки мелькали и носились врозь и кучами там и сям, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде». Далее Гоголь дает обстоятельную картину того, как старая ключница колет сахар, как «дети все глядят, собравшись вокруг», как мухи, «пользуясь подслеповатостью старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски, где вразбитную, где густыми кучами». Как видим, оба мотива – зрения и еды – идут рука об руку, давая даже эффект повтора. Сначала упоминаются «кучи» фраков-мух, затем – «кучи» мух настоящих. Комментируя это место, И. Ермаков отметил, что такого рода «кулинарный» стиль мышления прослеживается и в других сравнениях и «как нельзя более характеризует Чичикова, как человека воспринимающего окружающее с точки зрения вкусового, съедобного: тараканы – чернослив, сбитеньщик – самовар, тюфяк – блин, чайные чашки – птицы»[44]. Мир, переведенный на «язык, лучше всего понятный Чичикову, – язык вкусовых ощущений»[45].

Яркий блеск и слепота или ослабленное зрение также связывают друг с другом оба приводившихся эпизода. Чичиков от блеска губернаторского дома вынужден был «закрыть глаза», у ключницы же дела хуже – она «подслеповата», к тому же и солнце, превращающее рафинад в «сверкающие обломки», беспокоит ее. Снова солнце, блеск, снова – пропускающая сквозь себя солнечный свет еда: «съедение света» (похожая ситуация, но явленная несколько иначе, в «Ночи перед Рождеством», где упрятывание луны в мешок символически равно съедению света, поскольку мешки в этой истории представлены как «желудки», как место, куда складывают окорока, колбасы и паляницы).

Тема сахара в соединении с темой зрения вскоре возвращается вновь, хотя и в гораздо более лаконичном виде. Описывая внешность помещика Манилова, Гоголь опять прибегает к тем же «компонентам»: «Помещик Манилов еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти». Помимо очевидного соединения тем сахара и зрения, есть тут и неявная, но вполне «рабочая» мифологическая, как сказала бы О. М. Фрейденберг, «подкладка». Смех – метафора света, солнца, и, соответственно, зрения[46]. Вскоре Гоголь повторяет эту связку, возвращаясь к облику Манилова; теперь «сахар» связан с взглядом-оценкой автора: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, черезчур было передано сахару». Вообще связка зрения и чего-то сладкого как-то задержалась у Гоголя. Уже в следующей главе поэмы (Чичиков в доме Коробочки) мы видим следующее: «Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была…». Далее следует описание комнаты, а затем Чичиков чувствует, что он не может «ничего более заметить. Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

Когда сталкиваешься с подобной настойчивостью в описании взгляда, рассматривания, внешнего вида вещей, приправленной к тому же темой еды, то уже не кажется случайным «пищевой код» в описании костюма самого Чичикова. Сначала, как и во многих других приводившихся примерах, идет рассматривание, потом – упоминание чего-либо съестного и тоже отчасти сладкого: «…надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем оказался во фраке брусничного цвета с искрой» (сравнение цвета фрака с брусникой появится по ходу поэмы не однажды). В других случаях сказано, что Чичиков в одежде предпочитал тона «бутылочные» и «оливковые», то есть речь снова идет или о посуде, или о самой еде (оливки).

В самом начале главы, где рассказывается о поездке Чичикова к Плюшкину, Гоголь сначала описывает «детский любопытный взгляд» и перечисляет то, что этот взгляд видит (пестрота, блеск и пр.). Потом даются упоминания вещей, имеющих выраженный запах («сера», «мыло»)[47], а затем появляется сама еда, то есть «изюм», «конфекты», и далее совсем уже определенно: «ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей».

Картина комнаты Плюшкина: сначала дается общее описание интерьера, затем появляются лимон и «рюмка с какой-то жидкостью». В конце описания комнаты упомянуты арбуз, фрукты, кабанья голова и утка. Сказано еще и о какой-то «куче» в углу комнаты, однако ее можно не рассматривать, поскольку что именно «находилось в куче, решить было трудно».

В начале следующей седьмой главы идет знаменитая фраза про земской суд, который, потирая руки, подходит к закуске; то есть так же, как подходил к своей шкатулке Чичиков, намереваясь, наконец-то, закончить дело о покупке «мертвых душ». Усмотреть в этой сценке интересующий нас смысл можно, исходя, во-первых, из заявленной связки (шкатулка-закуска) и, во-вторых, из того описания шкатулки, который Гоголь дал ранее в главе о посещении Коробочки. Гоголь пишет о читателях, которым хотелось бы «узнать», то есть фактически рассмотреть, внутреннее устройство шкатулки. Читатель сразу же попадает в ее «середину», которая в гоголевской персональной мифологии связана с желудком, и тут же видит лежащий там кусок мыла, о дополнительном смысле которого речь только что шла в примечаниях.

В начале же последней главы поэмы дана смысловая связка, в которой все подано предельно ясно. Сначала – взгляд, поглощающий свет, блеск и сияние и тут же – без каких либо опосредующих звеньев – тема еды: «Проснулся (…) верста с верстой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса (…) Толчок – и опять проснулся (то есть, снова посмотрел. – Л. К.). На вершине неба солнце (…) ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппетит в желудке…». По поводу аппетита и блестящей белизны был также пассаж и в главе девятой в «Повести о капитане Копейкине». Гоголь описывает оголодавшего капитана, который идет мимо ресторана и видит повара: «…француз этакий (…) белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, словом, – рассупе деликатес такой, что, прости, себя, то есть, съел бы от аппетита». В этом примере опять-таки присутствует все из того, что мы встречали ранее: снова – если не само золото или серебро, то белоснежное белье, и тут же – голод и пожирание глазами витрин. Что касается «белизны», равной снегам, то выходит, что повар как бы передает качества яркости и белизны своей одежды самой пище (съедение блеска), которая в данном случае действительно поглощается исключительно зрительным образом: так сказать, съедение блеска в «чистом» виде. Капитан Копейкин мог только взирать на белоснежного повара и на лежащие за витринами блюда; на этом его поглотительные или пищевые возможности заканчивались.