Гоголь в тексте - Леонид Карасев

Пример из начала второй части «Портрета» уже приводился, однако стоит вспомнить про него еще раз с тем, чтобы проявить в нем сугубо телесный смысл. Про пришедших на аукцион покупателей сказано: «Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою посетителей, налетевших как хищные птицы на неприбранное тело». Поскольку речь идет о именно о рассматривании картин, об оценке увиденного, гоголевское сравнение приобретает тот самый оттенок зрения-поедания, который нас, собственно, более всего интересует.

Еще пример из отрывка «Фонарь умирал», где сказано если не о непосредственном зрении-поедании, то о чем-то близком. Да и слово здесь употреблено вполне конкретное. О студенте, смотрящем на прекрасную женщину, сказано, что он «пожирал глазами чудесное видение». А в том же «Портрете» художник Чартков смотрит на изображение старика и видит: «Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его». Если для какого-либо другого автора словосочетание «пожирать глазами», скорее всего, не более чем метафора, то для Гоголя, если иметь в виду все сказанное выше, это не совсем так: его словоупотребление, когда дело касается взгляда, зрения, рассматривания, несет в себе что-то более вещественное, телесное, нежели обычное сравнение или уподобление. Собственно, сила и «пожирающая» способность названного взгляда подтверждаются интенсивностью тех чувств, которые студент испытывает: его «всякая горничная девушка на улице кидала в озноб»; что ж тут сказать о случае, когда пред ним явилась такая ослепительная красота. Гоголь пишет про «ослепительную белизну лица и шеи» красавицы, ее «ослепительно божественное платье», то есть перед нами очередной случай того, когда глаза «пожирают» квинтэссенцию видимого – «чудесное виденье», а именно белизну и блеск.

Приведенные примеры, где темы зрения и поедания соединены вместе, вполне очевидны, поскольку одно действительно стоит подле другого. Однако нередко в гоголевских текстах мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать «постепенным переходом» одного в другое: сначала блеск, разноцветье, которые видит взгляд, а затем запах еды или сама еда.

Начало «Сорочинской ярмарки»: идет описание «роскошного» дня в Малороссии со столь часто упоминаемыми в начале гоголевского текста «блеском», «серебром» и «золотом», а затем авторский взгляд с деревьев, реки, неба переходит на предметы иного рода. Сначала упоминаются огороды с подсолнечниками, затем «снопы хлеба», а потом возникает картина ярмарки. Появляются «чумаки с солью и рыбою», «горы горшков», «расписанная ярко миска», то есть либо сама еда, либо вещи, с едой связанные. А вот начало пятой главы. Сначала – праздник зрения, блеска и сияния, затем описание еды и, главное, ее запах: «Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы арбузов и тыкв казались вылитыми из из золота и темной меди». И, наконец, явление запаха еды: «Где-то начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам». Как видим, в этом фрагменте – полный гоголевский набор: «блеск», «свет», «золото» (то есть апофеоз зрения), затем запах еды и сама вкусная еда.

В начале пятой главы незаконченной повести «Страшный кабан» смысловая конфигурация все та же – взгляд, впускающий в себя разноцветье и многообразие мира, затем сравнение пестрой толпы с едой, а затем и появление самой еды: «Как только проснулся Остраница, то увидел весь двор, наполненный народом: усы, байбараки, женские парчевые кораблики, белые намитки, синие кунтуши; одним словом, двор представлял игрушечную лавку, или блюдо винегрета…». Хозяин должен был «принять неимоверное множество яиц, подносимых в шапках, в платках, уток, гусей и прочего…» Далее упоминаются две бочки с горелкой и столы, «трещавшие под баранами» и жареными поросятами с хреном.

В повести «Майская ночь, или утопленница» в начале двух глав картина блеска и сияния (а где блеск, там и зрение) соединяется со словом «ужин», то есть с едой. Вторая глава открывается знаменитым описанием ночи («Знаете ли вы украинскую ночь?.» и т. д.) с перечислением «чудных видений», серебра и блеска, а затем, как это было в «Сорочинской ярмарке», взгляд переходит с вещей природных на человеческие: «…блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены (…) Где-где только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин». Та же связка – свет и еда, только поданная предельно коротко, есть и в начале четвертой главы. Ее первые слова: «Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Голова уже давно окончил свой ужин…».

Нечто похожее можно увидеть и в начале «Пропавшей грамоты»; здесь интересующая нас связка (так же, как это было в «Сорочинской ярмарке») усилена явлением запаха. Сначала идет нечто вроде предисловия к истории, а затем начинается сама история. Снова перед нами картина ярмарки, где описание всяческого цветового разнообразия сливается с описанием аппетитного запаха: «…дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих сластен понесся по всему табору».

Объединение тем взгляда и еды видим и в самом начале «Страшной мести»: здесь вместо ярмарки – свадьба, то есть тоже что-то пестрое, подвижное соединяется с напоминанием о том, как в «старину любили хорошенько поесть». А в начале третьей главы при описании комнаты на фоне любимого гоголевского золота и серебра снова является напоминание о еде: «Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы. Есть меж ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото…» (а где есть золото и серебро, там всегда есть пусть и напрямую не названное зрение). В главе десятой, половина которой занята описанием Днепра («Чуден Днепр при тихой погоде…»), после разнообразных упоминаний о блеске и сиянии («вылит из стекла», «зеркальная дорога», звезды «отдаются в Днепре», «серебряная струя» и т. д.) сказано о сошедшем на берег колдуне, которому «горька тризна, которую свершили козаки над убитым своим паном». Как не смотри на дело, а упоминание о еде (тризна) появляется сразу же после общей картины чудной и сверкающей природы. К тому же сразу после этого колдун занимается приготовлением если не еды, то, во всяком случае, чего-то родственного: «…поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить…».

В «Ночи перед Рождеством» в начале пятой главы вскоре после очередного описания «чудной» украинской ночи («Все осветилось (…) снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами (…) Чудно блещет месяц!») рассказывается про то, как девушки «выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками, которых успели уже набрать довольно за свои колядки». Сначала радующие взгляд блеск и сияние, затем еда. Если идти непосредственно по тексту, то выяснится, что вся эта еда была добыта при блеске и сиянии: месяц светил, а колядующие, переходя от дома к дому, наполняли свои мешки всяческой провизией.

В эпизоде с Пацюком и галушками связь зрения с едой не оставляет сомнений. Смотрит на галушки, впрочем, не только Пацюк, но и Вакула. Он видит, что вареники и сметана стоят на полу. «Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья. “Посмотрим, – говорил он сам себе, как будет Пацюк есть вареники”». И далее – о самом колдовском взгляде: Пацюк «поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот». Хотя ест он ртом, тем не менее особая роль взгляда дана со всей определенностью, ведь не руками же он переворачивает вареник в миске со сметаной и посылает наверх. Когда Вакула произносит: «Вишь какое диво» (а «диво» – то, что можно видеть. – Л. К.) – и в изумлении открывает рот, с ним происходит то же самое: вареник поднимается из миски и летит к нему рот.

В начале «Вия» Гоголь дает картину утреннего Киева, описывая, как спешат на занятия толпы школьников и бурсаков. А затем эта пестрая картина плавно сменяется темой еды: одно естественным образом переходит в другое. Сначала упоминается запах «горелки», потом появляются «торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками» и прочими дразнящими аппетит бурсаков лакомствами. В принципе, в этом нет ничего особенного – после рассказа о школьниках дать развернутое описание предлагаемой на рынке еды. Но дело-то в том, что после пестрой картины утренней толпы можно было говорить о чем угодно, однако речь в очередной раз заходит именно о еде, и это становится – на фоне приводившихся примеров – чем-то вроде правила.