De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин

приказание, господин президент, – ответил худощавый седовласый Глобо.

– Господин президент, мы так любим шахматы, что просто не можем не исполнить вашего приказа! – с улыбкой произнёс круглолицый полноватый Шешен.

– Прекрасно! – Президент ударил кулаком по столу. – Садитесь.

Они опустились на свои места.

– Прокуратура! – произнёс Президент, и генеральный прокурор встал.

– Славой, ты сам мастер шахмат, играешь круто, лучше меня и генерала Глобо, вместе взятых. Я приказываю тебе незамедлительно обеспечить правовую поддержку этому государственному проекту.

– Слушаюсь, господин президент, – кивнул тот.

– Все саботажники, головотяпы и мудаки, вставляющие палки нам в колёса, должны быть незамедлительно арестованы и преданы суду. Без пощады и промедления! Генерал Короман!

Министр внутренних дел встал.

– Надеюсь, в наших тюрьмах и горном лагере ещё найдутся свободные нары после путча?

– Если не найдутся, путчисты потеснятся, будут спать по двое! – ответил министр, и все одобрительно засмеялись.

– Благодарю вас, садитесь.

Президент выждал паузу и продолжил уже более спокойно.

– Господа, я не стал тут рассусоливать, зачем и почему нам сейчас так нужен новый шахматный король. Вы все умные государственные мужи, всё и так понимаете. Толочь воду в ступе смысла нет. И времени нет. Счёт идёт на дни. Как только корона будет нашей, молот санкций треснет. Это как дважды два. А потом и вовсе развалится. Они обосрутся, а мы победим!

Все зааплодировали, послышались одобрительные выкрики, но Президент поднял руку, и всё стихло.

– Дорогие мои, я рад, что мы по-прежнему понимаем друг друга, иначе и быть не может. После каждого заседания я приглашал вас на традиционный шахматный ужин, но сегодня я нарушу эту традицию. Не те времена. Не до пиршеств! Надо работать, бороться и побеждать, а потом будем праздновать и пировать. Следующий ужин мы устроим сразу после завершения турнира в Рио, если, конечно, Шабани победит и выйдет в турнир претендентов. Я очень, очень и очень на это надеюсь. Тогда мы выпьем шампанского и отпразднуем нашу победу по полной. А потом, когда он возьмёт корону, отпразднуем это всей страной. Уж кто-кто, а мы умеем праздновать! Умеем…

Он помолчал.

И вдруг сжал кулаки и стукнул ими по столу:

– Дубина Лёвога!

Все ответно стукнули своими кулаками по столу:

– Дубина Лёвога!

Президент стукнул ещё раз:

– Помоги нам!

Все снова стукнули:

– Помоги нам!

Президент стукнул:

– Сокрушить врагов!

Ему отвечали:

– Сокрушить врагов!

– Проломить стены!

– Проломить стены!

– Одержать победу!

– Одержать победу!

Он замер, подняв кулаки над столом, и заговорил быстро, прикрыв глаза:

– Победить, разбить, опрокинуть, раздавить, размозжить, раскрошить, распылить, развеять. И позабыть навсегда!

– И позабыть навсегда! – ответили все хором.

Президент замолчал, потом пробормотал:

– Масляная дубина делает всё правильно, масло сочится, время идёт.

Все ответили хором:

– Масляная дубина делает всё правильно, масло сочится, время идёт.

Президент положил руки на стол, вздохнул, помолчал.

Затем обвёл всех присутствующих взглядом своих волевых глаз:

– Если же Шабани Борш не победит, мне придётся распустить этот Большой Шахматный Совет к чёртовой матери.

Он встал и молча поклонился. Все застучали костяшками пальцев по столу.

Президент покинул зал.

Ужин был подан Президенту в его лиловую столовую. Стены круглого зала были обтянуты лиловым шёлком и увешаны картинами XIX века, изображающими сцены охоты; огромная хрустальная люстра освещала зал и потолок, расписанный облаками с возлежащей на них Дианой.

Президент восседал за единственным столом, накрытым лиловой, расшитой и убранной цветами скатертью, сервированным золотой посудой, мейсенским фарфором и хрусталём. Тихо звучала барочная музыка. Трое слуг в фиолетовых ливреях прислуживали Президенту.

Сначала был подан мозг Валерии. Фарфоровое блюдо с обжаренными в кукурузной муке пластинами мозга поставили на стол, слуга сбрызнул их лимоном и слегка покрутил над ними деревянной перечной мельницей. Другой слуга традиционно наполнил хрустальную рюмку Президента украинской перцовой водкой. Президент подцепил золотой вилкой пластину мозга, положил на слегка поджаренный ржаной хлеб, выпил рюмку перцовки, произнёс: “Хой!” – и захрустел хлебом с мозгом, переведя взгляд за окно. Дворцовый парк уже погрузился в темноту, но некоторые старые деревья стояли красиво подсвеченные. Закончив жевать, Президент сделал знак слуге. Тот наполнил рюмку польской зубровкой. Под неё президент съел второй хрустящий тост с жареным мозгом. Слуга наполнил бокал белым рейнским вином. И на маленькой золотой тарелке подали уши Валерии, зажаренные до хруста. Президент отпил вина, взял китайские костяные палочки, ущепил ими ухо, поднёс к глазам, рассмотрел и произнёс:

– Уши даны человеку, чтобы внимать.

В ухе виднелась маленькая бриллиантовая серёжка и три штифта пирсинга. Президент отправил ухо в рот, захрустел им, запивая вином. Выплюнул серёжку и штифты в салфетку. Так же он поступил и со вторым ухом, в котором не было ни серёжки, ни пирсинга.

Затем был подан суп из щёк, губ и языка Валерии, а под него – белое вино из долины Роны. Президент неторопливо ел суп, запивая вином и поглядывая на подсвеченные деревья. После супа подали стейк из печени Валерии с яблочным пюре и свекольным хреном. Под него Президент выпил бокал своего красного вина из винограда, выросшего на горном склоне рядом с его родовой деревней.

Традиционно отказавшись от десерта (карамелизованная грудь Валерии, наполненная мороженым), выпив после еды для осадки маленькую рюмку ракии, Президент вытер свои масляные, раскрасневшиеся от сытного обеда губы лиловой салфеткой, встал и вышел из столовой.

Сугроб

Тодд был большой и громкий. В нём всё было большое и сразу громко заявляющее о себе: рост (2,04), лицо (белое, с россыпью рыжих веснушек, тяжёлым подбородком, толстыми очками, мутно-голубыми глазами, мясистыми, всегда полуоткрытыми влажными губами), голова (рыже-вихрастая, массивная, с выпуклым лбом и тяжёлыми мочками ушей), руки (длинные, с угрожающе толстыми локтями, с огромными, тоже веснушчатыми пальцами), ноги, вернее – ножищи в замшевых ботинках чудовищного размера. У этих ножищ, точнее, у пальцев ног было тоже громкое выражение, как заметила Маша в их первую ночь. Она с детства поняла, что у пальцев человеческих ног есть, как и у лиц, своё выражение. У пальцев рук – нет, а у ног – есть! Поэтому все и прячут эти пальцы в носки. Белые гигантские пальцы ног Тодда, с выпуклыми розовыми ногтями, слегка покрытые рыжими волосами, тоже были громкими, особенно средние пальцы, громогласно лезущие вперёд.

А уж голос Тодда… Он гремел в двухкомнатной советской квартирке Машиных родителей так, что замирали соседи за нетолстыми стенами. Хотя это был и не бас, а просто высокий голос, часто срывающийся на фальцет. Бабушкины вазы звенели от него.

Но самой громкой была улыбка Тодда. Когда его влажные губищи расползались, обнажая белые, оччччень здоровые зубы и мясистые десны, пространство вокруг словно раздвигалось, наполняясь чем-то новым, иностранным, и советские люди со своими вечными страхами и опасениями цепенели от этой громкой демонстрации чужой свободы.

– Не хохочи, это признак глупости! – учили Машу в семье и школе.

А Тодд хохотал, брызжа слюной и откидывая назад свою рыжую голову, хохотал так, что мама с папой неловко переглядывались. Но уж глупым