Тайна голландских изразцов - Дарья Дезомбре

– Взрыв, который вы сами и организовали, верно? – Андрей не спрашивал – он знал ответ, читал досье Прокловой: там кроме сводок о пожарах и поджогах значилось, что Проклова – девочка из вполне приличной семьи средних, на уровне местной мэрии, чиновников. Родители регулярно отмазывали единственную дочь от последствий ее огненных забав. От родителей же, понятное дело, и эта ухоженная квартирка в неплохом районе.

– Верно! – огрызнулась Ева, нащупала на столике пачку сигарет, вынула одну, потянулась за зажигалкой.

Андрей ее опередил: поднес огоньку. Ева с явным удовольствием затянулась.

– Ишь ты, джентльмен, – улыбнулась тонкими губами, не показывая зубов. – Ну и зачем пришел?

– Я хотел расспросить вас о Славике. – Андрей вынул из кармана свою пачку и тоже закурил – раз уж тут курят.

– Славик хороший, – опять неопределенно улыбнулась Ева.

– Человек хороший? – усмехнулся Андрей.

– Нет, конечно. Хороший в нашем деле.

– Пироманском?

– Если угодно.

– Ты тоже, судя по досье, ничего. – Андрей поймал себя на том, что пытается смотреть ей в глаза, точнее, туда, где они должны были находиться за непроницаемыми стеклами очков. Интересно, какого они у нее цвета?

– Я любительница. – Она равнодушно пожала плечами. – А Славик гений. Все наши это понимали.

– «Наши»? – переспросил Андрей, хоть и понял, о ком речь.

– Ну да. Пироманщики. Он же, когда с аудитами ездил, встречался с ними, по Интернету списывался, находил по сайтам и форумам «по интересам»… И они за ним шли, как крысы за дудочником. Все они, конечно, головой ударенные: пожарные, цирковые – знаете, глотатели огня, газовщики… Все как один – чуть-чуть убогие, ну а Славик был их Мессией. Рядом с ним они чувствовали себя всесильными, понимаете?

– Понимаю. – Андрей только пока не рискнул поинтересоваться, зачем они-то, такие убогие, нужны были Славику? Неужели тщеславие?

Но Ева будто услышала его вопрос:

– Они ему, конечно, на фиг были не нужны. Он просто прикрывался их тушками – знаете, на случай расследования. – Ева хмыкнула. – И, надо сказать, они длительное время исправно выполняли свою функцию…

Андрей кивнул – он вспомнил, как долго Чугунова искала на фотографиях с места происшествия среди прочих пироманов то единственное лицо.

– А когда Славик за решеткой оказался, писали, сувениры слали такие, «со значением». Но ни у кого пороху не хватило доехать до лагеря. – Она хмыкнула. – Постеснялись, наверное.

– А ты, значит, не постеснялась. Декабристка? Или большая любовь?

– Второе, – кивнула Ева, ничуть не смущаясь. – Пепельницу на окне не возьмете?

Андрей послушно встал, наткнулся на стул и подошел к окну, где на подоконнике стояла выточенная из дерева тяжелая, чуть обугленная пепельница. Поставил на журнальный столик перед Евой, и она безошибочным жестом сбросила пепел туда, откуда донесся звук. Андрей, заметив, что худая кисть покрыта шрамами от ожогов, вздохнул.

– Он был настоящий мужик, Славик. Похожий на… – Она мечтательно задумалась. – На загадочное подземное озеро. Абсолютно прозрачное. В абсолютной темноте. Смертельное.

– Значит, романтический герой, – кивнул Андрей, забыв, что она его не видит.

– В некотором роде. Такой весь в черном, окруженный пламенем.

– Ясно. А что-нибудь… Менее иносказательное?

Ева неопределенно пожала острыми плечами под тонкой футболкой:

– Слава отличался от всех пироманов, которых я знала, а я была знакома со многими.

– Чем, например?

– Он был умнее, это во-первых. И практичнее – это во-вторых и в-главных.

– В каком смысле – практичнее?

– В прямом. Часто цитировал Гиппократа: «Чего не излечивает лекарство, излечивает железо. А чего железо не излечивает, излечивает огонь. А чего огонь не излечивает, то должно считаться неизлечимым».

– Хочешь сказать, он «излечивал огнем»? Воспринимал его как лекарство?

Ева вдруг высоко, совсем по-девчоночьи рассмеялась, откинув голову. В тоненьком белом горле смех бился, как трель у певчей птички:

– Да нет же! Я ж говорю – в практическом смысле. Огонь убирает все следы. Он им пользовался как инструментом. Пожар не был его конечной целью – лишь возможностью добиться своего. Мы же все на нем помешаны, молимся ему, вроде как жертвы приносим. А он… относился к огню без всякого почтения. Мне однажды даже стало обидно: как же так?!

Она замолчала, склонив голову, будто вспоминая.

– И как же? – не выдержал Андрей.

– Он ответил, что относится к огню как к женщине. Влюбленной, страстной и послушной. Но способной все разрушить на своем пути, если ее обидеть. Вот поэтому я и хотела быть с ним. – Ева было покраснела, но потом вновь вскинула голову. – Я имею в виду, спать с ним. Тогда получалось, что мы с огнем в одном положении, на одной ступеньке…

– Только вот твоего «огненного Славика» сожрала его пламенная любовница.

– Это вы о его смерти? – Ева вновь улыбнулась одним тонким ртом. – Так он и не умер.

– Умер. – Андрей посмотрел на слепую с жалостью. – Там никто не выжил. Ни один человек из того барака не спасся.

– А Славик и не совсем человек.

Андрей заметил, что Ева скинула мягкие розовые тапки в форме кошачьих мордочек, совершенно не подходившие ее вполне аскетическому образу, и по-девчоночьи болтала ногами. Узкие ступни тоже были в старых шрамах, а на ногтях – ярко-красный педикюр.

– Не совсем человек? – переспросил ошарашенный Андрей, уставившись на этот педикюр: а не повредилась ли она умом сослепу-то?

– Не-а. Как, знаете, греческие герои: дети прекраснейших женщин и богов-олимпийцев. Или человек-амфибия: наполовину человек, наполовину рыба. Ну, то есть, – серьезно поправилась она, – в его случае, конечно, саламандра – дух огня.

– Конечно. – Андрей вздохнул: точно. Сбрендила. Он потер лицо – хотелось спать. И есть. Очередная бессмысленная поездка. – Вы меня не провожайте, – сказал он Еве. – Я сам дверь захлопну.

И пошел было к выходу.

– Он ко мне приходил после того пожара! – услышал он голос Евы и резко затормозил. – Ночью. Грязный, мокрый, замерзший. Ванну принимал – часа два, наверное. Я ему выдала одежду – у меня тут были отцовские свитера и брюки старые. Мы распили бутылку коньяка и…

Андрей вернулся в комнату. Ева сидела на том же месте и все так же болтала ногами.

– Как вы можете быть уверены, что это был именно он? Вы же его не видели?

– Мне и не нужно было видеть. Мы занимались любовью. Я помню все его шрамы, все рубцы от ожогов. Еще по комнате свиданий в лагере. Ошибки быть не может.

И она просияла настоящей, искренней и обаятельной улыбкой:

– Это был точно он.

Маша

Маше пришлось еще раз зря скататься в антверпенский архив. Точнее, почти зря. Когда она изложила свою проблему дежурному архивисту, на этот раз – молодящейся даме лет пятидесяти в потертых джинсах, с пирсингом на брови и с неестественно яркими аквамариновыми глазами («Линзы!» – не сразу поняла Маша), та посоветовала обратиться напрямую в Еврейский музей.

– Возможно, документы и дублируются, мадемуазель, – сказала она, заправив за ухо фиолетовую прядь, – но если семья, которую вы разыскиваете, еврейская, есть большая вероятность, что вы найдете ее там. У них есть архивы только по своим – так просто быстрее найдете.

Дама подергала мышкой: плоский экран на ее столе зажегся разноцветной психоделической картинкой. Она быстро вписала что-то в поисковик и открыла карту.

– Музей находится в Брюсселе, улица Миним, двадцать один.

Маша с досадой вздохнула, взглянув через плечо архивиста в карту на экране: улица Миним была в пяти минутах ходьбы от ее отеля. Но совет ей был дан здравый: поле поиска сузилось, появилась надежда отыскать хозяина странного герба чуть пораньше морковкиного заговенья. Вернувшись следующим поездом обратно в Брюссель, она в тот же день дошла до невыразительного серого здания в окружении антикварных лавок. Маша глянула на фасад музея: окна были закрыты пожелтевшими от солнца, большими черно-белыми фотографиями: могильный камень в истершихся буквах на иврите, какой-то древний подсвечник, два испуганных мальчика лет восьми со звездой Давида на рукаве – явно военная хроника. Маша отвела глаза и зашла под арку – в глубине виднелся маленький дворик, уставленный вечнозелеными растениями в кадках. Справа – пара ступеней и вход в музей. Наглухо закрытая дверь: музей работал до 17 часов.

Маша вынула из кармана джинсов мобильник, взглянула на время. Без пятнадцати пять. Что ж за невезенье-то сегодня такое! Музей был маленький, почти игрушечный. Сколько там могло быть посетителей за день? Вот и закрылся пораньше. Мало на что надеясь, Маша с досадой надавила на кнопку звонка.