Последние свидетели (сто недетских рассказов) - Светлана Алексиевич

Сейчас — заведующая детским садом.

Живет в райцентре Быхове Могилевской области.

Первый год войны помню мало…

Приехали немцы утром, еще на дворе серенько было. Выстроили всех на лужку, и всем, кто стриженый, сказали: «Выходи!» А стриженые были военнопленные, которых люди домой позабирали. Отвезли их недалеко за деревню и постреляли.

До этого мы бегали за деревню, под лес. Играли. А тут все дети стали бояться.

Помню, как напекла мама хлеба. Много хлеба напекла: на лавках, на столе, на полу на рушниках лежал, в сенцах. Я удивлялась:

— Мама, зачем нам столько хлеба? Дядей постреляли. Кого ты будешь кормить?

Она прогнала меня на улицу:

— Иди к детям…

Потом хлеба не стало. Ночью его забрали партизаны. И никогда больше я столько хлеба не видела. Немцы подскребли по хатам все дочиста, голодали мы, я же не понимала, я просила маму:

— Растопи печь и напеки хлеба, как тогда, много-много…

Это все, что я помню из первого года войны. Наверное, я подросла, потому что дальше помню больше. Когда нашу деревню жгли, все-все запомнила…

На улице они не расстреливали, только в хатах. Стоим все в окне:

— Вон Аниську пошли расстреливать…

— У Аниськи кончили, к тетке Анфисе идут…

И мы стоим, мы ждем — придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим. У нас была соседка со своими мальчиками, на говорит:

— Пойдем на улицу… На улице не расстреливают…

Заходят они во двор: первый — солдат, второй — офицер. Офицер высокий, сапоги у него высокие, высокая фуражка. Как сейчас помню — красивый, очень красивый.

Стали они загонять нас в дом. Соседка упала на траву и целует офицеру сапоги:

— Не загоняйте в хату… Мы знаем — там стрелять будете…

Они: «Цурюк! Цурюк!», это значит — назад. В доме мама села на лавку возле стола. И я запомнила, что она взяла кружечку с молоком, стала нашего маленького прикармливать. А так тихо, что мы все слышим, как он чмокает.

Я села в уголочке, впереди себя веник поставила. На столе была длинная скатерть, соседский мальчик под стол спрятался. Брат под кровать заскочил. А соседка возле порога на колени стала и за всех просит:

— Паночку, у нас детки маленькие. Паночку, у нас деток, что гороху…

Вот я запомнила, как она просила. Просила она долго.

Офицер подошел к столу, поднял скатерть и выстрелил. Оттуда — крик, он еще раз выстрелил. Тот кричит, он раз пять стрелял.

Смотрит на меня… Как ни стараюсь спрятаться за веник, никак не спрячусь. У него такие красивые карие глаза… В это время выходит из другой комнаты солдат, ну, как выходит — сорвал штору, и все, и зовет его, а там на кровати лежат маленькие котята. Кошки нет, котята одни. Они берут их на руки, улыбаются, играют. Поигрались, и офицер отдает их солдату, чтобы тот вынес на улицу. Котят они вынесли из хаты…

…Помню, как горели у убитой мамы волосы… А у маленького возле нее пеленки… Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала — во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в лес. И тут я расплакалась: «Куда мы пойдем без мамы?»

Года три не могла спать. День и ночь кричала. Только если за бабушкину руку держусь, закрою глаза… А так боюсь… Мне все время было страшно…

«Запомнил: Мариуполь, парковая, 6…»

Саша Солянин — 14 лет.

Сейчас — инвалид войны первой группы.

Живет в Могилеве.

…На рассвете нас повели на расстрел. Никогда так умирать не хочется, как утром. Нас было трое: двое военнопленных — два старших лейтенанта и я. Мальчишка… Меня словили в лесу, когда оружие собирал.

Они мне шепчут:

— Беги… Мы бросимся на конвойных, а ты прыгай в кусты…

— Не побегу…

— Почему?

— Буду с вами.

Я хотел погибнуть вместе с ними.

— Приказываем: бежать! Жить!

Один, Данила Григорьевич Иорданов, был из Мариуполя, другой, Александр Иванович Ильинский, из Брянска.

— Запомнил: Мариуполь, Парковая, 6?.. Запомнил?..

— Брянск, улица…

Стали стрелять.

Я бежал, и в голове у меня стучало: запомнил, запомнил, запомнил?..

«Я слышала, как у него остановилось сердце…»

Лена Аронова — 12 лет.

Сейчас — юрист.

Живет в Минске.

Начали бомбить наш Гомель, и родители решили отправить меня в Москву, в военной академии там учился мой брат. Все считали, что Москва никогда в жизни не будет захвачена, это неприступная крепость Уезжать я не хотела, но родители настояли, потому что, когда нас бомбили, я ничего не ела днями, в меня насильно впихивали еду. Мама решила, что в Москве спокойно, в Москве хорошоЮ там я поправлюсь. А ни с папой приедут, как только война кончится. Вот-вот.

Поезд до Москвы не дошел, высадил нас в Малоярославце. На вокзале был междугородный телефон, я все бегала, хотела дозвониться к брату, чтобы узнать, что мне делать дальше. Дозвонилась, брат сказал: «Сиди и жди, я за тобой приеду». В тревоге прошла ночь, людей было очень много, вдруг объявили: через полчаса отправляется поезд на Москву, садитесь. Я собрала вещи и побежала к поезду, забралась на верхнюю полку и уснула. Когда проснулась, поезд стоял около небольшой речушки, женщины стирали. «Где Москва?» — было мое удивление. Ответили, что нас везут на восток…

Вышла я из вагона и расплакалась от обиды, от отчаяния, что совершенно потеряла связь с Москвой. Что делать, не знаю, оказалась одна в такой ситуации. Меня увидела Дина, это была моя подружка, из Гомеля мы выезжали вместе, нас вместе наши мамы провожали, а в Малоярославце мы потерялись. Нас стало двое, и мне уже не так страшно. На станциях нам приносили еду к поезду: бутерброды, молоко в бидонах на подводах, один раз даже суп привезли.

В Кустанайской области на станции Джаркуль нас высадили. Первый раз мы с Диной ехали на телеге. Одна другую успокаивали, что приедем и сразу напишем домой. Я говорила: «Если дом не разбомбят, то родители получат наши письма, а если разбомбят, то куда же мы напишем?» Мама моя была главврачом детской больницы, а папа — директором ремесленного училища. Папа мой был человек мирный, облик у него весь учительский, когда он первый раз пришел с работы с пистолетом (им выдали пистолеты), он надел его с кобурой на штатский пиджак, я испугалась. Он, мне кажется, тоже его боялся, осторожно снимал вечером и клал на стол. Жили мы в большом доме, но военных в нем не было, я раньше никогда не видела оружия. Мне казалось, что пистолет сам начнет стрелять, что в нашем доме уже живет война. Вот снимет папа пистолет, тогда война кончится.

Были мы с Диной девочки городские, ничего не умели делать. Мы приехали, а на другой день нас послали на работу в поле, целый день простояли согнувшись. У меня закружилась голова, и я упала. Дина надо мной плакала, а помочь не умела. Было стыдно, что местные девочки нормы выполняют, мы дойдем до половины поля, а ни уже где-то далеко. Самое ужасное, когда меня послали доить корову, которую я никогда не доила и боялась к ней подступиться.

Однажды кто-то приехал со станции и привез газеты. Там мы прочли, что Гомель взят, очень плакали с Диной. Раз Гомель взят, значит, погибли наши родители, а нам надо идти в детдом. О детдоме я не хотела слышать, думала искать брата. Но за нами приехали родители Дины, каким-то чудом они нас разыскали. Отец ее работал главврачом в городе Саракташе Чкаловской области. На территории больницы была небольшая хатка, и там мы жили. Спали на деревянных нарах из досок, матрац набили соломой. Очень мучили меня мои длинные косы, ниже коленей. Обрезать косы я не могла бе маминого разрешения. У меня была надежда, что мама все-таки есть, она найдет меня. А мама любила мои косы и будет меня ругать, если я их обрежу.

И вот в тот день на рассвете раздался стук в окно, я поднялась: стоит моя мама. А я не верю, мне думается, что это сон. Первое, что она сделала, стала натирать мне голову настойкой от вшей и обрезала косы.

Мама узнала, что папино училище эвакуировали в Новосибирск, и мы поехали с ней к папе. Там я стала ходить в школу. С утра мы учились, а после обеда ходили помогать в госпиталь, в городе было много раненых, с фронта их отправляли в тыл. Приняли нас санитарками, я оказалась в хирургии, это было очень тяжелое отделение. Давали нам старые простыни. мы рвали их на бинты, скручивали, затем закладывали в боксы и возили на стерилизацию. Стирали старые бинты, но иногда с фронта привозили такие бинты, что выносили их корзинами и закапывали во дворе.

Росла я в семье врача и до войны мечтала, что обязательно буду врачом. В хирургию — так в хирургию. Другие девочки боялись, а мне было все равно, только бы помогать, быть нужной. Кончатся уроки, бежим скорее в госпиталь, чтобы не опоздать, прийти вовремя. Помню, что я несколько раз падала в обморок. Открывают раны, все прилипшее, раненые кричат… Мы вносили их в операционную и выносили на носилках. Несколько раз у меня начиналась тошнота от запаха бинтов, бинты очень пахло, не лекарством, а гнилью какой-то, смертью. Я уже знала запах смерти. Многие девочки уходили, не могли этого перенести. Они шили перчатки для фронта, кто умел — вязал. А я не могла уйти и госпиталя, как я уйду, если все знают, что мама моя врач.