Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

подошла к Трофиму, опустилась на землю.

Место для могилы выбрали под толстой лиственницей, выросшей на небольшом пригорке. Руками содрали растительный покров у основания корней. Затем ножами разрыхлили землю, выбрасывая пригоршнями. Ниже под землёй оказалась мелкая россыпь. Копали, пока не добрались до скалы.

Кто мог подумать, что здесь, в безлюдных горах, найдёт себе могилу Трофим, так страстно любивший жизнь!

Снизу подошёл весь отряд. Людям трудно было поверить, что перед ними лежит мёртвый Трофим, бесстрашный человек, которого не могли сломить ни пороги, ни снежные лавины, ни первобытная тайга, ни поднебесные вершины. Смерть была бессильна одолеть Трофима в честном поединке: она настигла его предательским ударом из-за угла.

На его левой руке часы, уцелевшие от грозы и пожара, пережившие хозяина. Они продолжают отмерять время, уже не нужное Трофиму. Мы не сняли их, пусть идут с ним в могилу.

Филька ничего не нашёл на гольце, всё сгорело. Принёс только полотнище от палатки. У кого-то из ребят нашлась пара чистого белья. Когда переодевали покойника, я снял с его шеи сафьяновую сумочку, завещанную мне ещё на Аяне. Мы завернули его в полотнище, хоронили по-походному, без гроба.

Чёрные тучи давят на горы. В вышине гудит ветер, точно тысяча арф провожает Трофима в последний путь. Люди стоят на коленях в печальном молчании, склонив обнажённые головы. Никто не говорит, не плачет. На суровых лицах застыла скорбь.

Последней прощается Нина. Молча она опускается на колени, откидывает край плащ-палатки, прикрывающий лицо Трофима, целует в губы, не уронив ни единой слезинки. И пока засыпаем могилу, накладываем над нею холмик, она стоит у изголовья, точно надгробие, измученная, захваченная ужасным чувством беспредельного одиночества.

— За что так жестоко!.. — шепчут её дрожащие губы.

Потом она опускается на могилу, припадает грудью к сырой, пахнущей вечностью земле, и налетевший ветер накрывает холмик густыми прядями её волос…

…Пока товарищи будут делать обелиск и оградку, я хочу выйти на вершину Сага, чтобы один на один разобраться во всём, что случилось. Зову Бойку. Идём медленно — некуда торопиться. И как бы ни хмурилось небо, как бы ни стонал ветер по расщелинам, всё это уже, кажется, не трогает, не касается меня.

У края снежного поля мы садимся отдохнуть. Я достаю из кармана сафьяновую сумочку. С чувством необъяснимой тревоги раскрываю её ножом. Внутри оказывается старенькая-старенькая фотография, бережно завёрнутая в восковую бумагу. На меня смотрят два чумазых беспризорника — Любка и Трофим. Не могу понять, почему он прятал от меня этот снимок? Заглядываю ещё раз внутрь сумочки, там пусто. Поворачиваю фотографию, и тут приходит совершенно неожиданный ответ: на обратной стороне снимка детским почерком нацарапано: «Любка и Ермак». Вот только когда окончательно раскрылся мне Трофим. Мой дорогой Трофим, переживший своё прошлое, погибший на последнем перевале к счастливой жизни.

Поднимаемся с Бойкой по снегу, оставляя на его белизне глубокие вмятины. Падают хребты, шире и дальше уходит горизонт. Сага здесь, в поднебесье, выше всех соседних гольцов, господствует над обширной горной страною. Только теперь на её вершине, как символ победы человека, стоит над бетонным туром пирамида, отстроенная Трофимом, — последняя в его жизни. Она как бы завершает колоссальные работы по созданию карт на большой территории восточной оконечности материка.

Почему-то вдруг весь этот безлюдный край стал дорог мне. Тяжело прощаюсь с горами, с дупляными лиственницами, растущими на их склонах, с крошечными ивками. Больно уходить отсюда ещё и потому, что здесь в течение всех лет было трудно.

Когда мы шли сюда, в этот малоисследованный край, перед нами лежало будущее, которое нельзя было предугадать. Теперь и оно — прошлое. С волнением я смотрю на побеждённое пространство и невольно вспоминаю пережитые невзгоды тяжёлого странствования, горькие неудачи, радости. Всё это было!

Много раз наша жизнь висела на волоске, и нас выручали не случайности, не счастливая судьба, а упрямство и воля к победе. Если мы рисковали, шли открыто навстречу опасности, не щадя себя, то это мы делали только во имя цели и долга.

На этой скудной земле мы проверяли и свои чувства. Улукиткан говорил: «Когда ты хочешь испытать друга, бери с ним котомки, посохи, и отправляйтесь в далёкую дорогу, по самой трудной тропе. Если по пути встретится голод, болезни, разные неудачи и вы оба дойдёте до конца — верь ему, он твой друг!» Мы дошли до конца, но не все… Здесь остаются могилы наших друзей, отдавших жизнь за карту Родины.

Прощайте, горы. Прощай, дорогой Трофим!

1959–1961 гг.

Злой дух Ямбуя

1. Назад к Ямбую

На перевале караван задержался. Каюры стали поправлять вьюки на спинах уставших оленей. Люди скучились. Вынули кисеты, закурили. Солнце, словно огненный бубен, повисло над темными падями, над стальными выкроями озер, над зубчатыми грядами далекого Станового.

Еще один день пути до нашего таежного аэродрома- и прощай кочевая жизнь, комары, тишина топких болот!

Кому из геодезистов не знакомо чувство радости, когда, закончив работу, вдоволь наглотавшись хвойного воздуха, приправленного дымком костров, истоптав по звериным тропам не одну пару сапог, ты возвращаешься в тесный людской мир, к родному очагу. И уже не у костра, а среди домашних стен захочется согреть загрубевшую в долгих походах душу.

Мы покидаем Центральную часть Алданского нагорья, где занимались исследованиями и где еще продолжают работать геодезисты. Эту всхолмленную страну на юге урезают хребты Становой и Джугджур, а на севере она уходит в беспредельность. На нашу долю выпала почетная задача — сделать первую карту этого безлюдного и сурового края Сибири.

И вот я в последний раз смотрю с возвышенности на суровое нагорье. Далеко раскинулась холмистая земля, покрытая зыбунами, чахлыми лиственницами, бельмоватыми озерами. Наконец-то мы вырвались из этого длительного плена. Но почему-то я не радуюсь, почему-то мне грустно, будто я покидаю родные места. Вдруг все вокруг стало мне необыкновенно дорого: и это серое, выцветшее небо, и лысые бугры, и застывшие в вечном поклоне ели, и голодный беркут… Видимо, потому, что все тут трудно давалось. Пройдет немного времени- и там, среди городской суеты, в кругу друзей, я буду тосковать по тебе, печальный край, и, может быть, когда-нибудь к тебе вернусь…

— Прощай, нагорье! — кричу я, окидывая долгим взглядом раскинувшееся передо мной пространство.

Ночевать остановились у шумливого ручья, на дне залесенного распадка. Мы шли одним смешанным караваном, но лагери ставили отдельно. У астрономов, рекогносцировщиков, наблюдателей свои порядки, свои привычки, выработанные в долгих скитаниях по тайге. Те, кто