Все хроники Дюны (авторский сборник) - Герберт Фрэнк

И настойчивы были рельефные образы. Незваные, они так и ломились в него. Прошлое-настоящее-сейчас. Без подлинного разделения. Он понимал, что должен поплыть по этому руслу, но плавание его ужасало. Как он сможет вернуться к какому-нибудь узнаваемому месту? И все же он чувствовал, что должен заставить себя отказаться от любых попыток сопротивления. Он не мог ухватить свое новое мироздание в неподвижных и маркированных кусочках. Ни один кусочек не стоит на месте. Ничто не может быть навеки упорядочено и сформулировано. Он должен выявить ритм перемен и среди изменений разглядеть саму изменчивость. Без знания, где ее истоки, он движется внутри гигантского moment dienheureux, способный видеть прошлое в будущем, настоящее в прошлом, СЕЙЧАС и в прошлом и в будущем. От одного удара сердца до другого он проживал целые века в сгущенном виде.

Ум Лито свободно парил, никаких устремлений души в компенсацию самосознанию, никаких барьеров. «Условное будущее» Намри витало слегка, но совместно со многими другими будущими. И в раздробленном его сознании, все из его прошлого, каждая внутренняя жизнь становилась его собственной. И, с помощью величайшего из всех в нем живущих, его «я» доминировало над жизнями-памятями. Все они принадлежали ЕМУ.

Он подумал: «Когда изучаешь объект с расстояния, только его принцип и можно разглядеть». Он достиг нужного расстояния и мог теперь разглядеть собственную жизнь: многочисленность прошлых и их памятей — его ноша, его радость, его необходимость. Но ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕРВЯ добавило еще одно измерение, и его отец больше не стоял внутри него на страже, потому что не возникало в том больше нужды. Лито ясно видел расстояния — прошлое и настоящее. И прошлое показывало ему его начального предка — того, кого звали Харум, и без которого не будет отдаленного будущего. Эти ясные расстояния дали ему новые принципы, ввели в новые измерения, к которым он приобщался. Какую жизнь он теперь ни выбирает, она проживается им как автономный отрезок массового опыта, настолько закрученной по спирали цепочки жизней, что ни одно единичное время жизни не идет в расчет по сравнению с отложенными на ней поколениями. Воспрянув, этот массовый опыт властен подчинить себе его самость. Он может сделаться ощутимым на личности, на нации; на обществе, на целой цивилизации. Вот почему, конечно же, Гурни внушили, что его нужно бояться — вот почему ждал нож Намри. Им нельзя позволить увидеть эту силу внутри него. Никому нельзя никогда увидеть эту силу во всей полноте — даже Ганиме.

Вскоре Лито выпрямился и увидел, что остался только наблюдающий за ним Намри.

Постаревшим голосом Лито сказал:

— Нет единого набора ограничений для всех людей. Универсальное предвидение — пустой миф. Только самые мощные из локальных течений Времени можно предсказать. Но в бесконечном мироздании и ЛОКАЛЬНОЕ может быть настолько гигантским, чтобы ум испуганно отпрянет от него.

Намри кивнул, не понимая.

— Где Гурни? — спросил Лито.

— Ушел, чтобы ему не пришлось увидеть, как я тебя убью.

— Ты убьешь меня, Намри? — интонации голоса Лито почти умоляли сделать это.

Намри убрал руку с ножа.

— Поскольку ты об этом просишь — нет. Вот если бы ты был безразличен. — Болезнь безразличия — это то, что многих погубило, — сказал Лито.

Он кивнул сам себе. — Да… даже цивилизации умирают от этого. Это как бы расплата, требуемая за достижение новых уровней сложности или самосознания, — он поглядел на Намри. — Так ты говоришь, ты следил, не появится ли во мне безразличие? — и он понял, что Намри — больше чем убийца: Намри изворотлив. — Как признак неукрощенной силы, — сказал Намри, и это была ложь.

— Безразличная сила, да, — Лито выпрямился с глубоким вздохом. — Не нравственное величие в жизни моего отца, Намри — лишь локальная ловушка, которую он сам себе соорудил.

Глава 40

О Пол,

Ты Муад Диб,

Ты всех людей Махди.

Повеет ураганом

Вздох из твоей груди.

Песни Муад Диба.

— Никогда! — сказала Ганима. — Я убью его в брачную ночь.

Она сказала это с тем ершистым упрямством, которое до сих пор не поддавалось никаким уговорам. Алия и ее советники прозаседали из-за этого полночи, заразив все королевские покои своей взбудораженностью, посылая за новыми советниками, за едой и питьем. Весь храм и прилегающая Твердыня бурно переживали разочарование невыработанных решений.

Ганима очень спокойно восседала в зеленом суспензорном кресле в своих собственных апартаментах, в большой комнате, обтянутой сыромятной кожей, чтобы сымитировать камень съетча. Потолок, однако ж, был имбиратским кристаллом и светился голубым помаргивающим светом, а пол был черного кафеля. Мебели было мало: маленький письменный столик, пять суспензорных кресел и узкая койка, установленная в алькове, по обычаю Свободных. На Ганиме были желтые одеяния траура.

— Ты не вольный человек, имеющий право выбирать все стороны своей собственной жизни, — Алия, наверное, уже в сотый раз это произнесла. «Эта маленькая дурочка должна рано или поздно до этого дойти! Она должна пойти на помолвку с Фарадином. Должна! Пусть потом убивает его, но от обрученной Свободной требуется публичное провозглашение о своей помолвке».

— Он убил моего брата, — Ганима была замкнута на одном. — Всем это известно. Свободные будут плевать при упоминании моего имени, если я соглашусь на эту помолвку.

«И это одна из причин, по которым ты должна согласиться», — подумала Алия. Вслух она сказала:

— Это сделала его мать. Он изгнал ее за это. Чего еще ты от него хочешь?

— Его крови, — ответила Ганима. — Он Коррино.

— Он осудил свою собственную мать, — возразила Алия. — И почему тебя должны беспокоить досужие пересуды Свободных? Они примут все, что мы там ни прикажем им принять. Гани, мир в Империи требует…

— Я не соглашусь, — сказала Ганима. — Без меня вы помолвку объявить не сможете.

Ирулэн, вошедшая в комнату как раз при этих словах Ганимы, вопрошающе взглянула на Алию и двух советников, стоявших рядом с ней. Ирулэн увидела, как Алия в отвращении вскинула руки и опустилась в кресло напротив Ганимы. — Поговори с ней ты, Ирулэн, — сказала Алия.

Ирулэн пододвинула суспензорное кресло и села рядом с Алией — Ты — Коррино, Ирулэн, — сказала Ганима. — Не думай, что тебе повезет меня уговорить.

Ганима встала, перешла на койку и уселась там, ноги на крест, посверкивая глазами на двух женщин. Ирулэн, видела она, надела черную абу, под стать Алии, откинутый капюшон не скрывал ее золотых волос. Волосы траура — в желтом свете освещавших комнату парящих глоуглобов. Ирулэн взглянула на Алию, встала, подошла к Ганиме, поглядела ей в лицо.

— Ганима, я бы сама его убила, если бы этим можно было разрешить все проблемы. И Фарадин — моей крови, как ты так мило подчеркнула. Но у тебя есть долг намного выше твоих обязательств перед Свободными…

— Звучит не лучше, исходя от тебя, чем от моей драгоценной тети, сказала Ганима. — Кровь брата смыть нельзя. — Это больше, чем афоризм каких-то маленьких Свободных.

Ирулэн поджала губы. Потом сказала:

— У Фарадина в пленницах твоя бабушка. У него Данкан, и если мы не… — Меня не устраивают твои версии, как все произошло, — сказала Ганима, мимо Ирулэн глядя на Алию. Однажды Данкан предпочел умереть, чем дать врагам захватить моего отца. Может быть, его новая плоть гхолы уже не такая же, как..

— Данкану было поручено охранять твою бабулю, — сказала Алия, поворачиваясь на стуле. — Я убеждена, он выбрал единственный способ для этого. — И подумала: «Данкан! Данкан! Вовсе не предполагалось, что ты сделаешь это так».

Ганима, уловившая неискренние нотки в голосе Алии, пристально посмотрела на тетю:

— Ты лжешь, о Чрево Небес. Я слышала о твоей схватке с бабушкой. Что же такое ты боишься рассказать нам о ней и своем драгоценном Данкане?

— Ты все слышала, — сказала Алия, но почувствовала укол страха при этом неприкрытом обвинении, со всем, что под ним подразумевалось. Она поняла, что устала, вплоть до потери осторожности. Встав, она сказала: -Все, что знаю я, знаешь и ты, — и, — повернувшись к Ирулэн: — Займись ей ты. Ее нужно подвигнуть на…

Ганима перебила ее грубым ругательством Свободных, прозвучавшим шокирующе из девичьих уст. И сразу сказала, пользуясь тут же наступившим молчанием:

— Вы считаете меня просто ребенком, и что у вас впереди годы убедить меня, и что я в конце концов соглашусь. Подумай еще, о Небесная Регентша. Тебе лучше других известно, сколько мне внутренних лет. Я буду прислушиваться к ним, а не к тебе.

Алия едва удержалась от гневного ответа — и тяжело всмотрелась в Ганиму. БОГОМЕРЗОСТЬ? Кто — это дитя? В Алии вновь начал подниматься страх перед Ганимой. Пришла ли она к собственному соглашению с жизнями, данными ей до рождения?