Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Воды в городе не было, так как все водопроводы были разрушены. На улице Минной колонка с краном не работала. Поэтому изредка собиралась очередь за водой у колодца, который был у огородника в низине, метрах в ста от нашего дома. Там погибло немало женщин и стариков. Налетали «мессершмитты», низко пикировали на очередь и стреляли в людей из пулеметов. Люди разбегались, искали где-нибудь укрытия. Мама иногда оставляла нас в укрытии, уходила домой, чтобы хотя бы согреть на примусе чай. А, придя, рассказывала женщинам: «Опять были трупы».

За несколько дней до начала оккупации воинская часть, где работала мама, получила указание срочно эвакуироваться. Все выехали в сторону Фиолента. Начальник уговаривал маму уезжать: «Иначе, вы здесь погибнете». Но мама отказалась. Она сказала – ну куда я поеду с детьми, лучше здесь погибнем, чем где-то. Хотя я не знала, что тысячи людей уже не смогли эвакуироваться, так как фашистские самолеты бомбили и топили весь транспорт и у моря, и у берега. Последние несколько дней было очень страшно. Это был ад. Мы в эти дни совсем не выходили из укрытия. Не прекращая, гудели фашистские бомбардировщики, пикировали «мессершмитты», начался артиллерийский обстрел. Слышно было, как где-то недалеко с грохотом вылетали из пушек снаряды. Мы не знали, в какую сторону бежать. Подобное я видела только в кинофильмах о войне на передовой.

На следующий день началась облава по домам уцелевших жителей. К нам пришли трое фашистов с автоматами. Долго рылись в шкафах, вещах, книгах, альбомах, искали подтверждение наличия в семье евреев, офицеров, коммунистов, книги Ленина, Сталина и другие. Потом вышли во двор, осмотрели сарай. Мама боялась, что они найдут фото отца в милицейской форме.

Помню, что я больше всего боялась взрывов снарядов. Закрывала уши руками, чтобы не слышать этого кошмара, и думала, что теперь мы уж точно погибнем. После этого наступила тишина. С утра не бомбили, не стреляли. Нас в укрытии осталось человек 12 женщин и детей. Мы вышли на поверхность подышать. И где-то часов в 14 мы увидели, как от улицы Пожарова по улице Минной к нам движется группа фашистов-мотоциклистов. Они шли и везли рядом свои мотоциклы. Страшные, вооруженные, в касках, они приблизились к нам, осмотрели нас. Затем один из них дал очередь из автомата внутрь укрытия и, убедившись, что здесь только женщины и дети, по-немецки приказал всем разойтись по домам. На следующий день началась облава по домам уцелевших жителей. К нам пришли трое фашистов с автоматами. Долго рылись в шкафах, вещах, книгах, альбомах, искали подтверждение наличия в семье евреев, офицеров, коммунистов, книги Ленина, Сталина и другие. Потом вышли во двор, осмотрели сарай. Мама боялась, что они найдут фото отца в милицейской форме. А в сарае в бочке под хламом лежало два килограмма муки, которые она берегла на черный день. Мама держала меня за ручку, и я чувствовала, как дрожит ее рука. И я боялась, что нас убьют фашисты. Но все обошлось.

Хорошо помню, как по улице Пожарова в течение двух дней непрерывным потоком с утра до вечера гнали колонны пленных – последних защитников Севастополя, мужчин и женщин с детьми, которые не успели эвакуироваться и которые работали до последнего дня в воинских частях. Я пошла на улицу Пожарова, надеясь увидеть среди пленных кого-нибудь из родных или знакомых. И то, что я увидела там, меня потрясло. Это забыть невозможно. Шли матросы в тельняшках, раненые, с окровавленными повязками, истощенные, мучимые жаждой, так как была сильная жара, это был июль месяц. Они просили хотя бы глоток воды. Они были обессиленные. Они еле двигались, шли обнявшись и несли на себе других или поддерживали тяжелораненых, которые вообще не могли идти. А фашисты-конвойные на лошадях подгоняли их, кричали и били плетками. Возле дома на улице Пожарова, 10, стояли несколько женщин из уцелевших жителей. А рядом вся в крови лежала убитая фашистами женщина. Ее убили за то, что она вынесла пленным ведро воды. Тут же валялось пустое ведро, и вокруг разлита вода. Одна женщина тихо сказала: «Фашисты не разрешают убрать труп женщины. Они сказали, пусть видят все, кто захочет им принести воду».

В первый день я увидела среди пленников работников воинской части, где работала мама. Я пошла на второй день на улицу Пожарова и прошла дальше до пустыря. Там я увидела родную мамину сестру – Любу и двоюродную – Фиму. Люба в 1941 году окончила 10 классов – работала бухгалтером в воинской части в училище в Голландии [27]. Они шли, поддерживая друг друга. У Любы на голове была окровавленная повязка. Я бросилась к ним и уговаривала их бежать, так как фашиста на лошади не видно. Мы втроем побежали по пустырю к балке. Но фашист увидел нас. Примчался на лошади, стеганул нас плеткой и с криком погнал обратно в колонну пленных. Я горько плакала. Прибежала домой и рассказала все маме. Мама из последней муки испекла лепешки и рано утром пошла с соседкой к тюрьме на улицу Восставших. Не знаю, как им удалось среди тысячи пленных за колючей проволокой разыскать сестер и уговорить охранников их отпустить. Пригодились лепешки и немецкий язык, который Люба неплохо выучила в школе. Мама привела сестер домой. Но через два месяца Любу вместе с другой молодежью города фашисты угнали на работу в Германию, и мы четыре года считали ее погибшей. Только в 1946 году она вернулась в Севастополь. В 24 года она – красивая и умная – из-за всего пережитого потеряла рассудок. Лечили ее в психбольнице в Симферополе. Она дожила до старости, так и не излечившись.

Любу вместе с другой молодежью города фашисты угнали на работу в Германию, и мы четыре года считали ее погибшей. Только в 1946 году она вернулась в Севастополь. В 24 года она – красивая и умная – из-за всего пережитого потеряла рассудок. Лечили ее в психбольнице в Симферополе. Она дожила до старости, так и не излечившись.

Удивительно то, что во время осады города и после нее мы не умерли от голода. Ведь нам не давали ни пайков, ни хлеба. Магазинов никаких не было. Помню, что ели очистки от картошки и какую-то траву, суп с галушками из муки, облитой керосином, который можно было есть, только зажав нос пальцами.

Помню случай, когда фашисты при разгрузке сосисок упавшую на землю сосиску бросили в толпу детей, как собакам, и, пока мы за нее дрались, они смеялись.

Помню, я лежала больная с высокой температурой и мечтала о кусочке хлеба. Я думала – вот если бы я сейчас съела кусочек хлеба, я бы сразу поправилась. Еще помню, как мы с группой людей пошли в татарские деревни, которые находились в 20-ти километрах от города. Мы надеялись поменять оставшиеся вещи на овощи и молочные продукты. Мама хотела идти одна, но я уговорила ее взять меня с собой, так как боялась, что мама может не вернуться. Слабые и голодные, мы шли целый день. Было тяжело. Страшно болели ноги. Но я не жаловалась. Фашисты объехали на лошадях всю деревню, всех нас выловили, отобрали все, что мы выменяли у старой татарки – несколько картофелин, огурцов и литр простокваши, – посадили нас за решетку и выпустили только вечером, предупредив, что по деревням ходить запрещено, иначе расстреляют.