Ювенилия Дюбуа - Николай Александрович Гиливеря

отвечать на вопросы кивками. Когда же опухли дёсна, стало понятно, дела обстоят куда серьёзнее.

На дом вызвали врача. По предварительному осмотру грузная женщина в белом халате поставила диагноз «инфекционный мононуклеоз». Заболевание требовало оперативного решения.

Скорая помощь в срочном порядке отвезла меня в лабораторию на сдачу крови. А пока готовились результаты, полумёртвого ребёнка отправили к серьёзному доктору.

Воспоминания об эпизоде остались достаточно скользкими. Меня периодически полностью отключало. Реальность и образы из снов начали сплетаться, не позволяя трезво оценивать ситуацию. Единственное овладевающее чувство: всепоглощающая усталость.

Не было ни голода, ни боли, ни осознания происходящего. Блаженство. Да. Неужели есть маленькая надежда, что именно это чувство овладевает бренным организмом в последние часы своего существования? Если да, то я постиг ещё одну тайну, которую живые люди не должны знать.

Периодически в хаотичные образы врывалось, искорёженное ужасом, лицо мамы, пытавшееся что-то мне донести. А я, не слыша и не понимая, только утвердительно кивал, желая, наконец, провалиться в сон, который унесёт меня далеко, туда, где я мог бы стать кем и чем угодно.

Инфекционный мононуклеоз подтвердился. Как потом рассказали врачи, мне очень повезло. Бронхи, сердце и другие важные органы остались нетронутыми. Слегка увеличенная печень — не приговор.

Из основных симптомов: плохая кровь, сильно сниженный иммунитет и возможность заражать окружающих. Целый месяц мне предстояло провести в инфекционном отделении одному, без возможности куда-либо выйти и с кем-либо пообщаться. Единственной связью с внешним миром стало маленькое окошко на сдвоенном тамбуре личного карцера.

Желание получить личное пространство и самостоятельность сбылось. Палата с шестью койками, ванной, туалетом, телевизором, холодильником и большими окнами на серый город.

Никакого родительского контроля. Никакой школы. Никаких обязанностей. Месяц ограниченной свободы — мечта любого интроверта, страдающего патологической социофобией.

К сожалению, несмотря на любовь к безделью и тяге к уединению, я не мог причислить себя к одичавшему племени героических одиночек. Да и если уж говорить совсем откровенно, доступные зачатки подросткового бунта очень быстро сходят на нет, как только юный ум сталкивается с жестокой реальностью, которая оказывается ему не впору.

Фантазия и действительность часто разнятся в своей механике, по крайней мере, в контексте неопытности конкретного лица.

Ты воротил нос от материнской ласки, но лишившись её, почувствовал потребность в утешении. Слышимые родительские разговоры ты считал надоедливым жужжанием, а теперь их так не хватает за обедом и ужином.

Уметь ценить сразу — великий дар, недоступный человеку. Есть, разумеется, те, кому под силу объять тайну, но сколько таких? И не считают ли таких умалишенными? У здорового общества, у того самого, да, которого принято считать здоровым, механизм благоговейного восторга происходит только в момент потери. Иначе можно ли почувствовать великую значимость вещей, когда они ещё являются частью повседневного быта?

Я слишком маленький. Для взрослых — очаровательное скромное дитя. Для одноклассников — нейтральная стена без выделяющихся примесей. Для себя — просто машина с набором рецепторов, способная получать наслаждение извне. Для своего скрытого «я» (которое невозможно разглядеть, только отдельные эпизодические моменты спустя кучу лет) — человек, боящийся жизни, желающий остановить время, когда все счастливы, молоды и живы.

Скрытый я хочет заполучить осязаемую фотографию, но невозможность таковой исключает и явную открытость потребности, оставляя привкус печали без поглощающего внимания. Всплывает ли она со временем? Разумеется, иначе человек не становился бы таким несчастным и потерянным.

В первые дни было слишком плохо, чтобы чем-то заниматься. Сквозь лихорадочные эпизоды помню фигуру в белом. Только она и приходила два раза в день, вкалывая мне болючую дрянь в ягодицы. Сил кричать не было. Из еды на тумбочке стояли перемолотые смеси с трубочкой, которые поглощались в редкие минуты просыпающегося голода.

Возможно, фигура в белом принуждала меня к действиям; принуждала питаться. Уже после, женщина-врач сообщила о моей четырёхдневной агонии. Ничего страшного, но дорогая матушка свалилась бы в обморок, увидев мою окостеневшую фигуру с натянутой бледной кожей. Собственное отражение в зеркале вызвало во мне приступы тошноты, но затем я разглядел красоту, присущую музейным полотнам.

В замызганном квадратном зеркале я увидел своё будущее. Разумеется, это немного громкие слова. Тогда я точно поймал себя на мысли, что собственное лицо приобрело иные черты. Словно каждое серьёзное заболевание сопровождается и новым этапом взросления. Бледность и худоба вдруг вскрыли отрезок физического перехода от ребёнка к молодому человеку.

Довольный собой и чуть окрепший, я взялся за исследование апартаментов. Вышеописанного в интерьер почти нечего добавить. Разве только комната личной гигиены представляла из себя довольно странный симбиоз.

За дверью ровно посредине располагалась внушительная чугунная ванная, чьё покрытие частично поглотилось коррозией. Металлический грязный столб с резиновым чёрным шнурком, а на нём восседающая лейка. Никаких штор не было. С левой же стороны расположились две туалетные кабинки.

Судя по количеству коек, здесь потенциально могло находиться одновременно шесть пациентов. А значит, проектировщики прошлых лет считали нормальным оставить на обозрение купающегося человека остальным, кого нужда могла прижать в любой момент. Тогда этот вопрос созрел в голове в более облегчённой интерпретации. Но наблюдая со стороны, куда интереснее попробовать воссоздать возможные причинно-следственные связи.

Одна из более логичных гипотез заключалась в мироощущении того поколения, которое я могу судить только по рассказам седых родителей и родителей их. Взгляд людей, которых воспитывали ячейками более строгого общества, огораживая от своеволия.

Плюсов, разумеется, много. Среди молодёжи и философов очень модно говорить о свободе выбора, возможности вставить личное мнение и делать всё, что вздумается. Такая неоспоримая «как бы истина», не нуждающаяся в софистическом антагонизме.

Но что дала эта идея о свободе? И что мы получили благодаря свободной информации? Взгляните на эту ванную без занавесок. Мог ли человек прошлого толка спокойно отнестись к обнаженному телу?

Я понимаю, подобная идея — чистой воды фарс. Но давайте доведём до абсолюта идею об обществе, отлаженном на манер часового механизма. Миллионы шестерёнок, знающие своё место, предназначение и границы функционирования.

Биологический механизм, не знающий о собственном предназначении, не видящий тонких связующих паутинок.

Мужчина видит обнажённое женское тело. У него нет сексуальных желаний, потому как мужчина знаком с семейным институтом не понаслышке. У него есть жена, дети и любимая работа. Эта особь никогда не видела эротических журналов. Единственная её сексуальная связь произошла в миссионерской позе для зачатия ребёнка, которого впоследствии назвали В., и теперь дитя воспитывают и любят ровно по уставу.

Такой мужчина не знает, что женщина может сделать очень приятно, взяв его естество в рот. У такого мужчины и в мыслях нет попробовать анальный секс.