У самого синего моря - Игорь Рыжков

затмили не этичную выходку Джона.

Афелия, удивленно переводила взгляд с Джона на Василису с Василисы на Щуку и никак не могла решить возмущаться ли ей тем, что Джон пил с ее подругой шампанское или снова пуститься в пляс, тем более, что ритмика подергиваний водоплавающего чудовища была столь же чудовищно заразительна.

Щука, разухарившись, отбросила костыли и стала своим хвостом отбивать такую чечетку, что Джон почувствовал себя оскорбленным.

Это он — великий актер, мастер публичных выступлений умеет танцевать настоящий степ, а не какое — то чудище морское.

Рыбка, услышав залихватские частушки своей родственницы, наполовину вылезла из кастрюли и, засунув длинные грудные плавники в рот, увлеченно и оглушительно засвистела.

Щука, ощутив явную поддержку, взяла на тон выше.

Василиса, увлеченная щукинским танцем, громко щелкнула пальцами.

Сразу же заиграли гитары скрипки и бубны цыган. Сами цыгане, очнувшиеся от столбняка, припустили русского, нисколько не смущаясь своей отличной от русской национальной принадлежностью.

Грохоча о сосновые доски подкованными туфельками, ладно пропела жгучая брюнетка с черными глазами, и пышной копной длинных вьющихся волос. Она подрагивала бедрами, плечами, гремела тяжелыми ожерельями на шее. Ее двенадцать разноцветных юбок разлетались веером, обдавая публику будоражащим запахом здорового женского тела.

Лебедь упала камнем с высоко шпиля флагштока прямо в центр танцевальной площадки и снова обернулась девицей. Подхватила под руку горбоносого кудрявого напарника танцовщицы и закружила его в собственной интерпретации моряцкого «яблочка».

У Джона отвисла его замечательная челюсть.

Он никогда не видел свою супругу столь жизнерадостной воодушевленной и… Развязной? Скорее — нет.

Он нахмурился, прикусил зубами палец и задумался.

Взбешенная славянскими ритмами публика не замечала его одинокого силуэта на краю танцевальной площадки.

Она улюлюкала, блестела глазами, сверкала голыми плечами и икрами, веселилась так, словно мстила судьбе за все неудачи, за всю боль, за все — то мерзкое и пакостное, через что пришлось пройти для того, чтобы оказаться здесь.

На этой эстраде и пить горькую и веселиться так, что уже не разберешь — рыдает человек или смеется.

Джон поднял задумчивый взгляд на изумрудное облако легкой ткани, сквозь которое просвечивала ладная фигурка, одетая в тонкое золотое белье.

Сейчас Афелия была настоящей! Вот в чем весь фокус! Ее вечные капризы, ребячество, постоянные депрессии или бурные немотивированные проявления любви и нежности были ничем иным как защитой, броней, или слабыми попытками стать своей в чужом для нее мире.

Понять, кто ты есть на самом деле — главный вопрос, на который мы должны ответить себе пока бьется в груди сердце. Пока кровь еще горяча. Пока она еще бежит по жилам и снабжает кислородом органы.

Но вокруг условности, вокруг тени, маски из условностей и негласных правил.

Как же они значимы!

Как же они беспощадны!

Как же они ненавистны!

Если у вас на руке не «Ролекс» а «Сейко», то вы недостойны приема герцога Эдинбургского.

Если вы ездите на работу на «Опеле», а не на БМВ, вы никогда не поднимитесь по должности выше начальника отдела.

Если вы отказались от сигары, предложенной начальником сославшись на нелюбовь к табаку, то можете в ту же секунду ставить на своей карьере крест.

Так что же наша жизнь? — Джон поежился. Он не часто задавал себе подобные вопросы.

В его жизни все было простым и понятным.

Аккуратным и…

Зеленым словно газон перед шикарным домом Афелии.

Самым замечательным домом на всей Беверли Хилз.

А что в той самой газонной жизни осталось от Жизни?

Осталось от его Джона целей и задач?

Он хотел денег — он их получил.

Он хотел славы и теперь не знает, что с нею делать?

Но зачем слава и деньги?

Для чего?

Что он сделал такого — за что ему скажут спасибо?

Не будут восторженно лезть на полицейский кордон с желанием оторвать от него что ни будь на сувенир, а скажут просто, совсем просто от того самого о чем давно забыли, от чистого сердца — спасибо.

Скажут искренне.

И кто заплачет, если он Джон вдруг умрет? Афелия? Разумеется, да. Но…

Кто еще? Хотя бы кто-то еще? Искренне. Горько.

Действительно сожалея, страдая об утрате, а, не радуясь в глубине души тому, что он оставил хорошее наследство или освободил место на Олимпе славы.

Газон… Ровный зеленый газон. Вся жизнь — газон.

И дом рядом. Замечательный дом, наполненный самой удивительной, самой интеллектуальной техникой. Но в нем пусто. В нем горько. В нем…

Одиноко…

— Афелия… — Позвал Джон тихо. — Милая… — Он даже не произнес это, скорее, подумал, но Афелия его услышала.

— Да, дорогой! — Она прыгнула из круга прямо к Джону, закинула к нему на шею смуглые руки и радостно уставилась блестящими своими глазами прямо в душу своего благоверного.

— Я знаю, почему иногда так болит вот здесь. — Джон положил себе руку на грудь. Афелия вдруг стала серьезной.

— Нам нужен ребенок. — Заторопился Джон. — У нас так много железа, о котором нужно заботиться, что мы совершенно забыли о том, кто мы есть.

— А мы же люди. Правда? Мы же человеки? Мы не можем исчезнуть не оставив ничего после себя. Не можем! Так ведь?

Афелия, еще секунду назад, выглядевшая, абсолютно серьезной, улыбнулась лучисто жизнерадостно всем лицом.

Это было редкостью.

Обычно улыбаются исключительно губами, оттягивая их к ушам максимально и открывая, хорошо открывая начищенные зубы.

Но глаза всегда остаются холодными, настороженными.

Искренность давно ушла из моды.

Но сейчас. Сейчас Афелия была здесь вся.

С макушки до пяток в солнечном сиянии собственной радости, сконцентрированной в этой улыбке.

В этом смешливом блеске серых глаз.

— Я буду такая толстая! С большим животом! — Она запрокинула голову и повисла у Джона на шее.

— А ты будешь держать меня под руку, когда я буду спускаться по лестнице и таскать мне апельсины и соленые огурцы! Будешь? — Джону ничего не оставалось делать — как согласно кивнуть.

Что такое соленые огурцы он не знал.

Наверное, что то, особенно, вкусное и любимое всеми женщинами, готовящимися стать матерями.

— Я буду капризничать, а ты будешь исполнять любое мое желание!

— Будешь? — Джон, ослабив хватку, поставил супругу ногами на площадку. Требования казались выполнимыми… Но… Он склонил голову на бок, прислушиваясь к ощущениям самого себя.

Это было странным.

Это было необычным.

Он был готов к этому.

Он был готов скакать ночами.

Заказывать подгузники.

Ругаться с женатым на погребе Беримором о рецептах детского питания.

Возить подросшего пацана, с глазами Афелии и мускулатурой Джона в школу.

Только он Джон не разрешит ему пользоваться услугами пластических