Смерть старателя - Александр Николаевич Цуканов

река не оделась в ледяной панцирь. Примерно в середине октября по его подсчетам выпал снег, приглушив бурчание воды, крик надоедливых соек, шум ветвей.

Аркадий нашел в старом бараке котел, в нем артельщики, судя по всему, варили мясо, а им он вполне годился для бани. «Без бани нам нельзя», — решил он окончательно и бесповоротно. Взялся разбирать обвалившийся потолок, крышу. Подручного материала хватало. Старье заставил Витьку рубить на дрова и тут же пожалел об этом.

— Вторую ногу оттяпаешь, студент хренов! Топором бей вкось, врубайся с двух сторон.

Цукан ругался, показывал снова и снова, а Витька все одно тюкал поперек.

— Ладно, таскай лучше сухостой и складывай под навес, зимой всё сгодится.

Врезал три лаги в верхние венцы, перекрыл жердями. Гвоздей не было, поэтому с односкатной крышей пришлось повозиться, сажая каждое бревно на деревянные шпунты. Проволокой прикрутил к жердям сосновый лапник, чтобы держался снег. Подновил каменную печь, сбоку установил котел для воды, соорудил полку из тех бревен, что валялись в бараке. Грубовато, но если застелить бревна хвойными ветками, а сверху кинуть кусок резинового плотика, то вполне комфортно. Вторую часть плотика, которая не прохудилась об камни, приспособил, как резервуар для воды. И чем больше думал о первой помывке, тем сильнее чесалось тело и голова.

С утра пораньше взялся топить баню, завесив низенький вход холстинкой, которую нашел в доме. Дважды согнал паром угарный газ, затем позвал парня, усадил на полку.

— Ложись, грейся. Мочалка вон травяная.

— Как же без мыла-то? — запротестовал Виктор.

— А вон, в котелке я заранее замочил золу. Щелоком можно мыть голову.

Виктор скривил губы: «Этой грязной водой мыть голову?»

Цукан не знал, как объяснить про щелок, сказал: «В войну мыло исчезло, так в деревнях щелочной водой спасались — и никаких вшей. А что мутная, то не беда. Чистой водичкой сполоснешь, волосенки, как шелк станут».

Отмытого, краснощекого парня отвел в дом, а сам вновь вернулся в баньку и парился, парился долго, пока кипела на камнях вода, выбрасывая клубы пара. С удовольствием повалялся в снегу и снова прилег на полог, приоткрыв холстинку, чтоб не задохнуться.

Потом неторопливо пил чай с травами и смородиновым листом, щипал надоевшую вяленую рыбу и мечтал о сухарях, и даже представил их хруст, вкус и тут же мазнул ладонями по лицу, прогоняя видение. Виктор растелешенный, в одних трусах спал, положив голову на сенную подушку, иногда дергал во сне обнаженной культей с багрово-синими шрамами. Цукан успел, нарезал зверобоя, душицы, тысячелистника, пижмы, развесил охапки вдоль стены и под потолком, опасаясь мышиных проказ. Из этой же травы соорудил две подушки, связав охапки между собой тальниковым прутом — жестковато, но зато духовито. Сидел на настоящем стуле, удивляясь тому, что геолог был, видать, барин, если заставил навьючивать на лошадей стулья, оборудование, книги. А, возможно, они завозили все это на волокушах ранней весной по льду и снегу.

За себя не боялся, на Колыме сколько лет на хлебе и баланде выживал, и то не досыта. А парню на подножном корму будет непросто, — это хорошо понимал. Он прокручивал в голове разные виды самострелов, капканов на крупную дичь, набрасывал схемки.

В начале марта, как он предполагал, считая зарубки на входной плахе, кончились все запасы еды, оставалось только немного кислой-прекислой брусники. Виктора силком выводил на улицу, находил посильное занятие — собирать хворост, отгребать снег, ходить за водой к проруби, которую подновлял каждый день, чувствуя, как слабеют руки от ударов самодельной пешней. Река в самой глубокой яме у правого берега промерзла почти до самого дна, воду приходилось начерпывать ковшиком.

Об охоте Цукан не мечтал, снег глубокий, не пробраться по лесу.

На улице ветрено, взялся чинить санки, которые соорудил из куска самолетной обшивки, прямо у перегородки в углу. Раз-другой стукнул по металлу — в бревенчатом полу образовалась щель. Приподнял плаху метровой длины, а там ниша и второе дно. Увидел две большие жестяные банки и третью поменьше — расписную, в таких когда-то чай продавали. Едва взял в руки чайную — сразу по весу угадал, что в банке золото и килограмма три не меньше. Золото поворошил, удивляясь крупнозернистости шлиха. Поставил банку на место, еще не понимая, радоваться такой находке или горевать, потому что у любого клада есть хозяин, иногда мифическое заклятье, как рассказывают старые промысловики. А начнешь сдавать государству — сто вопросов и самый первый: где украл?

В большой металлической банке, когда вскрыл, оказался сахар, в другой — какое-то зерно. Всё это как дар божий и если бы верил в Христа, как мать родная Фрося, то непременно бы перекрестился. Зерно буро-коричневое, но не пшеница. Отсыпал в миску, залил горячей водой — и на печку. Дров подбросил. В кружке намял брусники, бросил туда кусок сахару, залил чаем.

Виктора услышал по звуку протеза на деревянном настиле. Он, не раздеваясь, уселся на стуле.

— Воды в баню принес, но мыться сил нет…

— На-ка вот хлебни.

Виктор осторожно сделал глоток один-другой. Удивленно вскинул голову: «Что за чудо?»

Цукан рассмеялся, как не смеялся давно.

— А кашки хочешь?.. Тогда раздевайся.

Соль давно кончилась, но рисовая каша с подслащенным чаем казалась им сказочным блюдом. Цукан рассказал, как обнаружил неприкосновенный запас геолога Алонина. Виктор, слушая, вылизывал до блеска свою миску, как это делали доходяги в трудовом лагере, и думал, что мог бы съесть полведра такой каши. Ему давно не снилась невеста, приятели, снилась только еда, от чего по утрам портилось настроение, и если бы не надоедливый Федорыч, он лежал бы здесь в домике, вставая только по малой нужде, а по большой, казалось ему, не ходил очень давно.

Первое время читал книжку по геологии при свете масляной коптилки, но там было много непонятных слов, их не мог пояснить даже Аркадий Цукан, хотя просил каждый раз зачитать весь абзац целиком, ему нравились эти слова про тектонические сдвиги горных пород в периоды мезозоя и прочих зозоев. Сам Федорыч мог прочитать с трудом полстраницы, подслеповато щуря глаза, только при дневном освещении.

Когда Виктор жил в городе, то не представлял, как это тоскливо, неделя за неделей только снег, холод и дровяная ненасытная печка. И бранчливый старик, который храпит по ночам, а потом встает ни свет ни заря, громыхает дверью, дровами. Однажды, когда взял нечаянно оставленный про запас кусок рыбы, жестко оттянул ладонью вдоль спины и слова сказал обидные, нехорошие на своем лагерном жаргоне. «Такой и убить может», — подумал Виктор