Тень ворона - Эллис Питерс

Из северного притвора показался с метлой в руке причетник Синрик, он только что смел с паперти свежевыпавший снег, а сейчас, готовясь к утренней мессе, направлялся к кафедре, чтобы открыть толстый молитвенник, снять нагар со свечей на алтаре для мирян, а по бокам вставить две новые. Кадфаэль поздоровался с ним, когда вернулся в неф, и услышал в ответ обычное спокойное приветствие.

— Мороз-то все никак не отпускает, — сказал Кадфаэль. — Сегодня опять не получится выкопать могилу для Эйлиота.

Он сделал это замечание, так как копать могилы на маленьком погосте у восточной стены церкви, служившем местом погребения аббатов и монахов, входило в обязанности Синрика.

Причетник повел носом и, сожмурившись, принюхался:

— Завтра, может статься, погода переменится. Я чую оттепель.

Что ж, не исключено. Старик жил на дружеской, хотя и не слишком короткой, ноге со стихиями, терпеливо снося их капризы, покуда они обходились с ним милостиво, но в его крохотной каменной каморке над притвором, должно быть, стоял убийственный холод.

— Место уже отвели? — спросил Кадфаэль, невольно заражаясь лаконичной манерой причетника.

— Возле самой стены.

— Значит, не подле отца Адама? Мне казалось, что приор Роберт хотел похоронить его рядом.

— Хотел, — буркнул Синрик. — Да я сказал, что земля еще не уселась, надо, мол, погодить.

— Не ко времени этот мороз. Непогребенный покойник смущает молодых монахов.

— Вот-вот, — отозвался Синрик. — Чем скорее его закопают, тем лучше для всех, Помер, так уж чего там! — Он поправил вторую толстую свечу на подсвечнике и, отступив на шаг, проверил, прямо ли она стоит, чтобы с нее не капало, затем отер свечное сало с ладоней и в первый раз за все время перевел взгляд глубоко запавших глаз на Кадфаэля. Неожиданно его худое лицо озарилось той грустной, полной удивительной нежности улыбкой, которая влекла к нему ребятишек, так что они доверчиво льнули к нему. — Собираешься в Форгейт? Там, поди, есть простуженные.

— Ничего удивительного! — сказал Кадфаэль. — Надо проведать там нескольких ребятишек. Пока ничего серьезного. А что, я еще кому-нибудь нужен? Я свободен и могу навестить еще одного больного. Кто же заболел?

— Это в хибаре вдовы Нест, налево по переулку от ярмарочной площади. Вдова нянчит внучку, бедняжка осталась у нее на руках после смерти ее дочери Элюнед. Женщина беспокоится, что с малышкой что-то неладное. — На этот раз Синрик по необходимости разговорился, объясняя что к чему:

— Дитя отказывается от молока и криком кричит, так его пучит.

— А родился ребенок здоровеньким? — спросил Кадфаэль.

Он подумал, что ребенку сейчас и двух месяцев нет; оставшись без матери, он лишен самой полезной пищи — материнского молока. Кадфаэль еще не забыл, каким ужасом и гневом был охвачен весь Форгейт, потеряв свою любимую шлюху. Если только можно было так назвать Элюнед. Она никогда не просила платы. Если мужчина ей что-нибудь давал, то делал это по своей доброй воле. Она же только одаривала всех — милосердно, но безрассудно.

— Славная девчушка и здоровенькая, как говорит ее бабка.

— А коли так, то можно надеяться, что у нее хватит силенок выжить на этом свете, — утешил Синрика Кадфаэль. — Пойду за отваром для ее животика. А лучше заварю свежего. Кто у вас сегодня служит мессу ?

— Брат Ансельм.

— Вам повезло, — сказал Кадфаэль, направляясь к южной двери, через которую лежал кратчайший путь в его сарайчик. — А то могли бы получить брата Жерома.

Домишко был низенький и тесный, но стоял прочно, и темный закоулок, в который выходило его крыльцо рядом с другим высоким и большим домом, был в этот морозный день чист, так что дышалось легко, однако в теплую и сырую погоду тут, наверное, стояла изрядная вонь. Кадфаэль постучал в дверь и одновременно, чтобы никого не пугать, громко крикнул:

— Хозяюшка! Это брат Кадфаэль из аббатства. Синрик сказал мне, что нужно посмотреть ребенка.

Неизвестно, чье имя, его собственное или Синрика, произвело должное действие, но тотчас же внутри послышалось какое-то движение, раздался недовольный крик грудного ребенка, поспешно переложенного с рук на кровать, затем дверь широко распахнулась, и показавшаяся в темноте проема женщина замахала на монаха рукой, чтобы тот скорее входил, и тут же затворила за ним дверь, не желая напустить лишний холод.

Маленькая комнатенка составляла всю внутренность этого дома, единственное отверстие находилось в потолке и служило вместо дымохода. В теплые дни дверь с утра до вечера стояла нараспашку, но мороз заставил ее закрыть. Помещение освещалось единственной лампадкой и углями, горевшими в железном решете, которое стояло на плоском камне под отверстием в кровле. По счастью, какая-то добрая душа помогла вдове запастись древесным углем, от жаровни тянуло дымком, но не сильно. Обстановка была весьма скудной: в углу лавка для спанья, несколько горшков возле очага, да грубо сколоченный столик. Кадфаэль немного подождал, пока глаза привыкали к тусклому освещению. Наконец из тьмы стали проступать отдельные предметы. Люлька, самый главный предмет в этом доме, стояла в самом теплом углу, куда достигало тепло очага, но не залетал сквозняк от двери и от отверстия в кровле. Дитя в люльке так и заходилось возмущенным криком. Судя по всему, малышка хотела спать, но больной животик не давал ей покоя.

— У меня с собой огарок свечи, — сказал Кадфаэль, неторопливо оглядываясь в комнате. — Я подумал, что нам понадобится побольше света.

С этими словами он вынул свечу из сумки, зажег ее от фитиля, плавающего в глиняной плошке, и поставил на край стола, чтобы свет падал на колыбельку.

Этот огарок с широким основанием остался от одной из толстых свечей, которые горели на стенах церкви. При посещении больных такие огарки были в самый раз, так как крепко стояли, не опрокидываясь, на любой плоской поверхности. В хлипких деревянных хибарках следовало соблюдать особенную осторожность. Правда, дом вдовы Нест, хотя и бедный, был построен довольно основательно.

— Тебе приносят древесный уголь? — спросил Кадфаэль, оборачиваясь к хозяйке, которая неподвижно смотрела на него с застывшим выражением безнадежной покорности.

— Мой покойный муж был лесником в Эйтоне. Новый работник аббатства меня не забывает, он дает мне и другое топливо. То хворосту принесет, то щепочек на растопку.

— Это хорошо. Такому маленькому ребенку нужно тепло. А теперь скажи мне, что болит у твоей девочки?

Девочка и сама уже многое ему рассказала. Время от времени она покрикивала из люльки, но пеленки ее были чистые, она была завернута в теплое одеяльце, по голосу было слышно, что кричит вполне упитанный ребенок.

— Вот уже три дня, как она не хочет пить молоко, ее так пучит, что она все время плачет. Но я держу ее в тепле, так что она у меня не простужается. Была бы жива моя доченька, малышка сосала бы грудь, а не пила с ложечки. Но дочки больше нету, она умерла и бросила эту кроху на меня. Кроме нее, у меня никого больше нет, и я сделаю все, чтобы сберечь ее.

— Судя по ее виду, ест она досыта, — заметил Кадфаэль, склоняясь над похныкивающим ребенком. — Сколько ей сейчас? Неделек шесть-семь? Она у тебя очень крупная и здоровенькая для своего возраста.

Сморщенное личико с зажмуренными глазками и широко открытым ротиком, из которого неслись вопли, было гладкое и кругленькое, только совсем красное от натуги и злости. У девочки были густые вьющиеся волосы цвета бурой осенней листвы.

— До сих пор она у меня и впрямь хорошо кушала, вот до этого случая. Вообще-то она кушает за троих. Я даже гордилась ею.

«И наверняка перекармливала ребенка! — подумал Кадфаэль. — Малышка еще не может понять, когда надо остановиться. Так что ничего страшного, все очень просто объясняется».

— В этом-то и вся беда, ты сама убедишься. Корми ее понемножку, но почаще, и добавляй в молоко несколько капель моего отвара. Я его оставлю, три-четыре капли на прием вполне достаточно. Дайка мне ложечку, я накапаю нужную порцию, чтобы девочка сейчас успокоилась.

Вдова подала монаху роговую ложечку, он откупорил принесенный с собой пузырек, капнул оттуда себе на палец и поднес его к нижней губке орущего ребенка. Рев мгновенно смолк, сморщенное, перекошенное личико приняло нормальный вид, и на нем появилось даже некое задумчиво-удивленное выражение. Губки сложились очаровательным бантиком, чудесно преображенный ротик оказался на диво изящным и тонко очерченным для семинедельного младенца, обещая в будущем настоящую красоту. Багровая краска схлынула, открыв на пухленьких щечках нежный румянец, и дочка несчастной Элюнед распахнула темно-синие, как ночное небо, глазенки. И тут она улыбнулась Кадфаэлю не по возрасту разумной, понимающей улыбкой. Естественно, в следующий миг она снова сморщила личико и издала первый предупредительный крик, но перед глазами монаха все еще стояло нездешнее видение какой-то неземной красоты.