Нигде в Африке - Стефани Цвейг

Оха сидел за рулем и пах собственноручно выращенным табаком, рядом с ним сидела Йеттель, источая резкий запах больничного мыла. Сзади сидели Лилли, Вальтер и Маньяла, с которым Ханы не расставались в период дождей, потому что он лучше любого другого мог вытаскивать застрявшую машину из грязи. Маленький белый пудель выл, хотя еще был день, и в горле у Лилли не было песни.

Регине была нужна эта короткая поездка на поднимавшемся ветру, чтобы обострить свои чувства и приучить глаза к матери. Ей показалось, что она стала другой, не такой, как в те дни, когда большая печаль еще не пришла на ферму. Йеттель походила теперь на стройных английских матерей, которые едва говорили и прятали улыбки в губах, когда в начале каникул забирали детей из школы. Лицо ее округлилось, а глаза стали такими же спокойными, как у сытых коров. На коже снова появился мерцающий налет краски, которую Регина не могла описать ни на одном известном ей языке, хотя все время пыталась сделать это.

Когда машина остановилась, перед домом стояли Овуор и Кимани. Кимани ничего не сказал и не шевельнул ни одним мускулом на лице, но он пах свежей радостью, Овуор сначала показал свои зубы, а потом крикнул: «Ах ты, говнюк». Отчетливо и громко, как научил его приветствовать гостей бвана. Это было доброе колдовство. Хотя бвана из Гилгила знал его, он засмеялся так громко, что эхо согрело не только уши Овуора, но и все его тело.

— Какая ты красивая, — удивилась Регина.

Она поцеловала мать и нарисовала пальцами в воздухе волны, которыми были уложены ее волосы. Йеттель смущенно улыбнулась. Она потерла лоб, робко взглянула на дом, из которого ей так часто хотелось уехать, и наконец спросила, все еще смущенно, но уже без дрожи в голосе:

— Ты очень расстроена?

— Да нет. Знаешь, мы можем сделать нового бэби. Когда-нибудь, — сказала Регина, попробовав подмигнуть, но правый глаз все не хотел закрываться. — Мы еще так молоды.

— Регина, маме нельзя говорить сейчас такие вещи. Мы с тобой должны позаботиться о ней, чтобы она отдохнула. Она была очень больна. Господи, я же тебе все объяснял.

— Оставь ее, — перебила его Йеттель. — Я знаю, что она хочет сказать. Однажды мы сделаем нового бэби, Регина. Тебе ведь нужен бэби.

— И стихи, — прошептала Регина.

— И стихи, — серьезно подтвердила Йеттель. — Видишь, я ничего не забыла.

Очаг вечером пах большим дождем, но в конце концов дерево сдалось и стало пламенем, ярким и яростным. Оха подставил огню ладони, потом вдруг повернулся, хотя его никто не звал, обнял Регину и поднял ее вверх.

— И откуда у вас ясновидящий ребенок? — спросил он.

Регина упивалась его внимательным взглядом, пока не почувствовала, как кожа стала теплой, а лицо покраснело.

— Но, — заметила она, показав за окно, — уже стало темно.

— А ты маленькая кикуйу, мадемуазелька, — решил Оха. — Любишь играть со словами. Ты бы могла стать отличным юристом, но, будем надеяться, судьба не уготовила тебе такой печальной участи.

— Нет, я не кикуйу, — возразила Регина. — Я — джалуо. Она посмотрела на Овуора и уловила тихий щелкающий звук, который могли слышать только они.

Овуор держал в одной руке поднос, а другой гладил одновременно Руммлера и маленького пуделя. Позже он принес кофе в большом кофейнике, который было разрешено наполнять только в хорошие дни, и крошечные булочки. За них его хвалил уже первый бвана, когда он еще не был поваром и ничего не знал о белых людях, которые доставали из головы более остроумные шутки, чем его соплеменники.

— Какие маленькие хлебцы! — воскликнул Вальтер, стукнув вилкой по тарелке. — Как такими ручищами можно сделать такие крошки? Овуор, ты — лучший повар в Ол’ Джоро Ороке. И сегодня вечером, — продолжил он, сменив, к разочарованию Овуора, язык, — мы разопьем бутылочку вина.

— А ты сбегаешь в лавку на углу и купишь ее, — рассмеялась Лилли.

— Мой отец дал мне с собой на прощание две бутылки. Для особого случая. Кто знает, будет ли у нас случай открыть вторую. А первую мы сегодня разопьем, потому что добрый Боженька оставил нам Йеттель. Иногда у него есть время даже на «проклятых беженцев».

Регина сняла голову Руммлера с колен, побежала к отцу и так сжала его руку, что почувствовала его ногти на своей ладошке. Она восхищалась им, потому что он мог одновременно выпускать смех из глотки и слезы из глаз. Она хотела сказать ему об этом, но язык обогнал ее мысли, и она спросила:

— Когда пьешь вино, надо плакать?

Они пили его из разноцветных рюмочек для ликера, которые выглядели на большом столе из кедра как цветы, в первый раз после дождя ожидающие пчел. Овуору досталась маленькая голубая рюмка, Регине — красная. Девочка пила вино маленькими глотками, которые скользили по ее горлу, а в паузах держала рюмку против дрожащего света лампы, превращая ее в сверкающий дворец королевы фей. Она сглотнула свою печаль при мысли, что никому не может рассказать об этом. Но была почти уверена, что в Германии фей нет. Наверняка их не было ни в Зорау, ни в Леобшютце, ни в Бреслау. Иначе родители рассказали бы ей о них, по крайней мере в те дни, когда Регина еще могла верить в фей.

— О чем ты думаешь, Регина?

— О цветке.

— Настоящая ценительница вин, — похвалил ее Оха.

Овуор только окунал в рюмку язык, чтобы и попробовать, и сохранить вино. Он еще никогда не ощущал во рту сразу сладость и кислоту. Муравьи у него на языке хотели сделать из нового волшебства длинную историю, но Овуор не знал, как ее начать.

— Это, — наконец сообразил он, — слезы Мунго, когда он смеется.

— Я люблю вспоминать Ассмансхаузен, — сказал Оха, повернув бутылку этикеткой к свету. — Мы туда часто ездили по воскресеньям, после обеда.

— Иногда даже слишком часто, — ввернула Лилли. Ее кулачок был как маленький шарик. — Ведь ты, наверное, помнишь, что именно из окна нашего любимого кабачка мы и увидели впервые марширующих нацистов. Я еще сегодня слышу, как они орали.

— Ты права, — примирительно сказал Оха. — Нельзя оглядываться назад. Иногда как нахлынет. И на меня тоже.

Вальтер с Йеттель спорили со старой страстью и новой радостью, были ли рюмки свадебным подарком тети Эммы или тети Коры. Они все не могли прийти к общему мнению, а потом опять заспорили, чем их потчевали Гуттфройнды в прощальный вечер — карпом с редькой или с польским соусом. Они слишком увлеклись спором и чересчур поздно заметили, что забрались так далеко. Теперь уже было трудно не высказать свои мысли. Последняя открытка от Гуттфройндов пришла в октябре 1938-го.

— Она была такая деятельная и всегда могла подсказать выход из любой ситуации, — вспомнила Йеттель.

— Выхода больше нет, — возразил Вальтер тихо. — Только дороги в один конец.

Тоску по прошлому было уже не унять.

— Может, ты не знаешь, — торжествующе спросила Йеттель, — откуда эта зеленая скатерть? Тут уж тебе нечего соврать. От Билыпофски.

— А вот и нет. Из магазина белья Вайля.

— Мама всегда покупала у Билыпофски. А эта скатерть из моего приданого. Может, ты и это будешь отрицать?

— Ерунда. Она лежала у нас в отеле. На карточном столе, когда на нем не играли. А Лизель всегда покупала у Вайля, когда бывала в Бреслау. Ладно, Йеттель, хватит, — вдруг оборвал Вальтер с внезапной решимостью, которую все заметили, и поднял рюмку. Его рука дрожала.

Он боялся взглянуть на Йеттель. Он не мог вспомнить, говорил ли он ей о смерти Зигфрида Вайля. Старик, не желавший даже думать об эмиграции, умер в тюрьме, через три недели после ареста. Вальтер поймал себя на том, что пытался придать лицу соответствующее трагическое выражение, но перед глазами у него стояла темная обивка магазина и монограммы, которые Лизель всегда заказывала вышить на белье для отеля. Белые буквы сначала отчетливо стояли перед глазами, но потом превратились в красных змей.

Вальтер не пил алкоголя с тех пор, как приехал в Кению. Он заметил, что даже ничтожное количество выпитого оглушило его, и помассировал стучащие виски. Глаза с трудом удерживали картинки, теснившиеся в его сознании. Когда дрова в камине с треском развалились, в его ушах зазвучали песни студенческой поры, и он все время поглядывал на Оху, чтобы разделить с ним дурманящие звуки. А тот набивал свою трубку и с гротескным вниманием наблюдал за тем, как маленький белый пудель во сне дергает лапами.

Йеттель все еще вспоминала про тончайшее столовое белье от Билыпофски.

— В Бреслау больше нигде не было такого дамаста, — рассказывала она. — Мама специально заказала белую скатерть на двенадцать персон и салфетки.

Лилли тоже вспомнила про приданое.

— Мне приданое покупали в Висбадене. Ты помнишь тот красивый магазин на Луизенштрассе? — спросила она мужа.

— Нет, — ответил Оха, глядя в темноту. — Я бы даже не вспомнил, что в Висбадене есть Луизенштрассе. Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, то скоро мы запоем «Прекрасный немецкий Рейн». Или, может, дамы захотят уединиться в салоне и обсудить, что они наденут на следующую театральную премьеру.