Копия Дюрера - Борис Каспаров

— Ничего не вышло? Да говори же ты, в чем дело?..

Он схватил ее за плечи и с силой встряхнул.

И в этот момент я совершил оплошность. Но кто мог предполагать, что ступенька, в которую упиралась моя нога, держится на честном слове? Раздался довольно сильный шум. Осыпались камни, я ударился о стену, и, прежде чем успел спрыгнуть вниз, человек, державший фрау Шмидт, оттолкнул ее и отскочил в сторону. На мгновение я увидел совсем близко от себя его искаженное страхом лицо. Как ни странно, но в этот момент я подумал, что это опять был не тот человек, которого я видел на горе. Ударом руки он сбросил свечу. И сейчас же все потонуло во мраке. Что-то тяжелое обрушилось мне на плечи. По врезавшейся мне в спину стали автомата я понял, что это был наткнувшийся на меня Ковалев.

До сих пор я не могу вспомнить точно, в какой последовательности развивались события в каменном склепе, в абсолютной темноте, после того, как ветхая ступень сыграла с нами такую злую шутку. Я помню только первую мысль, которая прорезала мой мозг: «Здесь два выхода, уйдет. Что, если Селин не добрался до колодца?» Затем услышал глухой удар — и яркий свет фонаря, как молния, прорезал тьму. Прямо над собой я увидел сапог, словно повисший в воздухе. Почти безотчетно я толкнул его рукой. Что-то тяжелое рухнуло на камни, и кованый каблук с силой ударил меня в ключицу. Луч фонаря, описав кривую, расплылся по полу неярким пятном.

— Товарищ старший лейтенант, фонарь, — донесся до меня прерывистый голос Ковалева.

Я вскочил на ноги, и упавший фонарь очутился у меня в руках.

На зубчатых ступеньках лицом вниз лежал человек. Ковалев навалился на него сверху и крепко держал.

Не теряя ни минуты, я зажег свечу. Яркое пламя осветило склеп с тремя плоскими гранитными возвышенностями в центре. В углу неподвижно лежала фрау Шмидт.

За ее спиной у самого пола темнело небольшое отверстие, образованное приподнятой каменной плитой. Вот почему Бодмер не воспользовался вторым выходом — его наполовину прикрыло тело упавшей на пол сестры.

Бодмер пошевелился и сделал попытку освободить руки.

— Отпустите его, сержант, — сказал я, — и посмотрите, что там с фрау Шмидт.

Лежавший вниз лицом человек медленно перевернулся, сел на ступеньки и зажал голову ладонями.

— Вставайте, Бодмер, неужели вы не хотите знать, что с вашей сестрой?

Он повернулся. Его лицо поразило меня большим сходством с сестрой, только черты его были значительно крупнее, чем у Шмидт, и между бровями резко выделялась черная родинка.

— За сколько вы купили эту тварь? — хрипло произнес он. — Пусть лежит. Для нее будет лучше, если она не встанет. Она уже подписала свой приговор.

— Вы, кажется, забыли, Бодмер, что времена изменились и ни карать, ни миловать уже не в вашей власти. Да и потом, она хотела спасти вас.

— И поэтому передала вам в руки, — он хмуро посмотрел на сестру. — Черт бы ее побрал, эту размазню! Она и падать толком не умеет.

— Если вы имеете в виду выход у колодца, то это только бы облегчило нам дело.

— Ах вот как, — Бодмер встал. — Значит, все выболтала…

В этот момент фрау Шмидт наконец пришла в себя.

— Пауль, Пауль, — простонала она, — боже мой, что здесь произошло? Пауль, где ты?

Бодмер даже не посмотрел в ее сторону.

— Будете надевать наручники? — спросил он.

— Мы не гестаповцы. Но хочу вас предупредить, что жизнью вашей не особенно дорожим. Так что всякие фокусы оставьте. Вам ясна моя мысль, Бодмер?

— Можете быть спокойны, ходить с битой карты не в моих привычках.

В это время из щели, где стояла фрау Шмидт, показался Селин.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, я тут кое-что нашел.

Он нагнулся и вытащил небольшой ящик.

— Рация. Так что в отношении музыки я не ошибся. Вот еще какая-то штуковина, вроде рогатины.

Селин держал в руке палку метров двух длиной, разветвляющуюся на конце.

Бодмер еле слышно произнес:

— Наследство Бергмана…

— Не лгите. Смерть Витлинга — дело ваших рук, Бодмер. Зачем вы ее сохранили? Кто был бы следующий?

Фрау Шмидт глухо вскрикнула. Схватившись обеими руками за ворот платья, она смотрела на брата широко раскрытыми, невидящими глазами. Я шагнул в ее сторону, и в этот момент на нас обрушилась темнота. Воспользовавшись минутой, Бодмер ударил наотмашь по свече и, оттолкнув Ковалева, бросился в проход. Я рванулся вперед, но у самого выхода с такой силой столкнулся с сержантом, что едва устоял на ногах. Еще секунда — Бодмер будет наверху и растворится в темноте ночи. И в это время короткая очередь прорезала темноту. Я зажег фонарик. Первое, что я увидел, — была медленно валившаяся на меня широкая спина Бодмера. Потом его тело тяжело рухнуло со ступенек вниз и осталось лежать неподвижно на замшелых камнях.

О ЧЕМ ГОВОРИЛА КОПИЯ

Бодмер был убит. Ковалев не мог поступить иначе, в противном случае тот бы ушел. Фрау Шмидт после пережитого потрясения была тяжело больна.

Что собиралась делать жена садовника с бумагой и карандашом? Ответ на этот вопрос можно было получить только от нее самой, но сейчас об этом не могло быть и речи.

Я ругал себя за то, что в зале, у копии Дюрера, не добился от нее ответа на этот вопрос. Боясь упустить человека, который ее послал, я не хотел терять ни минуты.

Как было условлено, рано утром из комендатуры пришел мой вездеход. Фрау Шмидт вместе с мужем, не совсем ясно понимавшим, что же все-таки произошло, я отправил в город.

Из города машина привезла майора. Я доложил ему о происшедшем. Лицо мое, наверное, было настолько расстроенным, что он, внимательно посмотрев мне в глаза, улыбнулся.

— Хорошо, давайте ознакомимся со всеми вашими экспонатами.

На первые два много времени тратить не пришлось. Сосновая палка с развилкой на конце оказалась именно такой, какой ее майор описал Кестнеру. На ней были довольно отчетливо видны следы рукоятки пистолета и шнура.

Рация оказалась в полном порядке, но, видимо, использовалась Бодмером в основном для приема передач, иначе наши локационные станции засекли бы ее. С его смертью мы лишились возможности установить, с кем эта связь поддерживалась. Но можно было почти не сомневаться, что передатчик находился по ту сторону демаркационной линии. Рация находилась в нише склепа. Из ниши на поверхность шла отдушина. Настраиваясь, Бодмер неосторожно зацепил другую волну, и находившийся неподалеку Селин услышал музыку.

Загадочной оставалось назначение бумаги и карандаша. На столике в комнате фрау Шмидт мы обнаружили пачку точно таких же голубоватых листков.

Мы стояли около портрета. Майор рассматривал карандаш. Это был самый обыкновенный фаберовский карандаш, каких в моем планшете находилось с десяток. Но у майора была своя система. Он любил двигаться к цели, начиная с самых незначительных на вид деталей.

— Вы заметили, что грифель заточен очень тупо? Или кончик его отломился?

— Скорее всего последнее, товарищ майор. Карандаш упал на пол и остался лежать здесь до нашего возвращения из склепа.

— А отломленный кусочек нашли?

— Я не пытался это сделать. Его, наверное, уже раздавил подошвой кто-нибудь из нас. Впрочем, можно поискать.

— Нет, не надо. Давайте лучше рассуждать, опираясь на то, что мы знаем. Итак, фрау Шмидт подошла к картине и приложила к ней лист бумаги. Большего она сделать не успела. Представим теперь себя на ее месте. Зачем это нам могло понадобиться? Снять контуры с портрета? Но, во-первых, бумага совсем не прозрачна, во-вторых, лист захватывает по площади не больше одной четвертой картины, да тут еще сломанный или просто не подготовленный для такого дела карандаш. Последнее мне все-таки кажется более вероятным. Посмотрите, на грифеле нет острых граней, а при свежем переломе они непременно были бы. Итак, что же все-таки при этих условиях могла сделать фрау Шмидт? Мне кажется, только одно — приложив бумагу к портрету, штриховать ее грифелем, как в детстве не раз делали мы, копируя на бумагу рельеф монеты.

— Что ж, это вполне возможно, — я медленно провел пальцем по портрету. — Но кожа моя ничего не ощущает, кроме масляной краски.

— Бумага может оказаться более чуткой. Впрочем, зачем гадать, давайте проверим. Возьмите бумагу. Только выньте из пачки другой лист — проверим сначала на нем. Но прежде снимем картину. Фрау Шмидт не пыталась это сделать? Нет. В таком случае ее интересовала нижняя половина портрета. Я достаю до его верхнего угла, а она на голову ниже меня.

Мы начали с левого угла. Штрихи грифеля покрывали бумагу все гуще и гуще, пока она вся не стала темной, но, как я и предполагал, кроме мазков кисти и мелких, как сыпь, точек нерастершейся краски, на ней ничего не оказалось.

Заштрихованная на правом углу портрета бумага вообще ничего не отобразила, и никакая фантазия не смогла здесь помочь.