Тезей - Валентин Проталин

— Ваш молодой закон противу древнего обычая, что паутина. Если в нее попадет человек маленький, закон выдержит, если же большой и сильный, то разорвет паутину и вырвется, — стоял на своем Орней.

— И не надо нам новых законов, — поддержал отца Петиой.

— Разумеется, — перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо было отвечать не старику Орнею, а Петиою, — самые безопасные корабли это корабли, вытащенные на берег.

— Вот и плавайте, а мы на бережку посидим, — пришел на подмогу Петиою кто-то из стирийцев.

— Для козла лоза съедобна, для меня же виноград, — насмешливо вставил Пилий.

— У винограда тоже разные гроздья, — строго возразил старый Орней, но и не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, — гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь омерзения похмельем.

Однако страсти уже повыскочили изо всех углов.

— В Афинах ходить по улицам нельзя, — горячился Петиой, — только отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит уксуса, покупайте пирожки, покупайте, покупайте, покупайте… Хоть уши затыкай. У нас, если у соседа кончился уксус, с ним другой сосед поделится. Как можно осуждать ложь, а в лавках лгать всем в глаза.

— Рынок — место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга, — прогудел кто-то басом.

— Толстеет один, худеет другой… Чего не клал, того не бери, — поддакнул басовитому еще кто-то.

— Хватит! — приказал Орней. — Это наши гости.

Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь, казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его, Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?

Тем временем, прервав молчание, от его же слова наступившее, Орней, будто сам себе, совсем старчески произнес:

— О Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и кукол перестанут приносить…

— Я только что из Беотии, — мечтательно вздохнул Петиой, — вот где бесхитростные люди.

— И туповатые, — усмехнулся Пилий.

— Пусть туповатые. А я там одну ничью скалу приметил и готов город на ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, — сказал сын Орнея.

— И назовешь город Новыми Стириями, — подзадорил его Мусей.

— Стириадами, — отвечал Петиой.

Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем.

— Что ты решишь, Орней? — спросил афинский царь старика.

— Подождем, что решат остальные демы, — устало ответил Орней.

Возвращались афиняне домой, словно какую обузу с себя сбросили. Но и вино, конечно, растормошило отпировавших.

— Брат мой по золотому веку, — воззвал Мусей к Пилию, — все-таки мы глупцы: зачем хотим, скажи мне, распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот? Знал бы ты, как далеко в будущее уходят эти хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же.

— Это лишено логики, друг, — не согласился Пилий, — ведь все должно чем-то завершиться.

— Тут не нужна логика, — заявил Мусей, — это предсказание.

«Победил ли я Керкиона? Или Керкион побеждает?» — снова подумалось Тезею.

Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем и его спутниками возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем на свете. Можно ли не радоваться родным улицам, игре света и теней на храмах и площадях, родным запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя самим собой, да еще и защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И это все помогает тебе открыться и раскрыться в мире миров, почуять в себе ну прямо-таки божественные силы.

Последовавшие вскоре новости тоже способствовали хорошему настроению Тезея, его сотоварищей и вообще общегородской ободренности. В Афинах стало известно, что к начинаниям молодого царя присоединились земли между горами Гиметтом и Пентеликоном. Следом пришла и еще хорошая новость: Тезея поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.

И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики повылазили на улицу и взбудораженно что-то обсуждали, размахивали руками, суетились. Хватит, соглашались… Чего хватит? Да, хватит жить в скупых объятиях окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй. По любви оно, может быть, и приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна настоящяя.

Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда привозят такие красивые и полезные вещи.

Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: «Хорошо по деле-то как?» Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми. Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло испокон веков и навеки… А где справедливость при этом?

Хватит… Хватит плыть по течению. Здесь не Восток, старый да мудрый. Здесь, в Аттике, нельзя пускать жизнь на самотек. Здесь уже бродит много свежих идей, да и много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить правильные способы и направления всеобщего действия… И, о радость, родилось новое слово «полития». Афины — это полис. Действия, направленные на его благо, — полития. Правда, новое слово придумал Менестей, которым соратники Тезея, недолюбливая, даже пренебрегали, случалось, — уж больно непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно, заглянул к Тезею со своим очередным отчетом о неявных процессах в афинской жизни, попал на беседу молодых устроителей народовластия, посидел как бы сбоку, в уголке, и выронил это слово — полития. Просто у него так получилось. Он, может быть, и отчета себе не отдавал, что за словечко подбросил обществу. Но присутствующие очень активно откликнулись. Какое точное слово! Даже поахали от умственного удовольствия. И подхватили это слово, будто было оно всегда. В основу всего ляжет полития. Полития поможет сохранять и приумножать добро, отвращать от несчастий и заблуждений. Политии станут подчиняться ораторы. Полития поможет выработать хорошие законы с системой жизни, где все равны. И дурные, и хорошие. И это, как уже выяснили для себя молодые собеседники Тезея, — первая, низшая форма равенства. Высшая же: должному — должное. Это, впрочем, тоже не раз обсуждали у Тезея. Новое — разумное сочетание того и другого. И сочетанию следует учиться каждый день. Во всем. В том числе — земледельцам — в земледелии, морякам — в плавании и морской торговле, ремесленникам-демиургам — в ремеслах. На этих путях общество избежит разрушительных пороков. Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой езде, искусствам и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.

И еще обязательно: правильное соотношение людей во власти, состоятельных и малоимущих. Никаких крайностей. Крайности искажают задуманное и лишают его истинности.

Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но их представления о политии перекочевали в заоблачные выси, в чисто умозрительные, абстрактные конструкции. Искали, казалось, общедоступные формы возможного улучшения жизни, ссылались на богов и героев, на замечательные события прошлого… С другой строны, как малоопытному в грубом текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль?

Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах?

Предощущения, ожидания, взбудораженность. И гудело на улицах: бу-бу-бу… Слов не разобрать — гул сплошной. Единственно, что можно время от времени четко различить: «И да здравствует Тезей!»

Существовали, конечно, и иные мнения, но их как бы забивало, глушило настроение более активных граждан.