Эмигранты. Поэзия русского зарубежья - Георгий Адамович

Слепой

Палкой щупая дорогу,Бродит наугад слепой,Осторожно ставит ногуИ бормочет сам с собой.А на бельмах у слепогоЦелый мир отображен:Дом, лужок, забор, корова,Клочья неба голубого —Всё, чего не видит он.

1923

«Вдруг из-за туч озолотило…»

Вдруг из-за туч озолотилоИ столик, и холодный чай.Помедли, зимнее светило,За черный лес не упадай!

Дай посиять в румяном блеске,Прилежным поскрипеть пером.Живет в его проворном трескеВесь вздох о бытии моем.

Трепещущим, колючим токомС раздвоенного острияБежит — и на листе широкомОтображаюсь… нет, не я:

Лишь угловатая кривая,Минутный профиль тех высот,Где, восходя и ниспадая,Мой дух страдает и живет.

1923

«С берлинской улицы…»

С берлинской улицыВверху луна видна.В берлинских улицахЛюдская тень длинна.

Дома — как демоны,Между домами — мрак;Шеренги демонов,И между них — сквозняк.

Дневные помыслы,Дневные души — прочь:Дневные помыслыПерешагнули в ночь.

Опустошенные,На перекрестки тьмы,Как ведьмы, по троеТогда выходим мы.

Нечеловечий дух,Нечеловечья речь —И песьи головыПоверх сутулых плеч.

Зеленой точкоюГлядит луна из глаз,Сухим неистовствомОбуревая нас.

В асфальтном зеркалеСухой и мутный блеск —И электрическийНад волосами треск.

1923

An maziecken[1]

Зачем ты за пивною стойкой?Пристала ли тебе она?Здесь нужно быть девицей бойкой, —Ты нездорова и бледна.

С какой-то розою огромнойУ нецелованных грудей, —А смертный венчик, самый скромный,Украсил бы тебя милей.

Ведь так прекрасно, так нетленноСкончаться рано, до греха.Родители же непременноТебе отыщут жениха.

Так называемый хорошийИ вправду — честный человекПерегрузит тяжелой ношейТвой слабый, твой короткий век.

Уж лучше бы — я еле смеюПодумать про себя о том —Попасться бы тебе злодеюВ пустынной роще, вечерком.

Уж лучше в несколько мгновенийИ стыд узнать, и смерть принять,И двух нетлении, двух растленийНе разделять, не разлучать.

Лежать бы в платьице измятомОдной, в березняке густом,И нож под левым, лиловатым,Еще девическим соском.

1923

«Нет, не найду сегодня пищи я…»

Нет, не найду сегодня пищи яДля утешительной мечты:Одни шарманщики, да нищие,Да дождь — всё с той же высоты.

Тускнеет в лужах электричество,Нисходит предвечерний мракНа идиотское количествоСерощетинистых собак.

Та — ткнется мордою нечистоюИ, повернувшись, отбежит,Другая лапою когтистоюСкребет обшмыганный гранит.

Те — жилятся, присев на корточки,Повесив набок языки, —А их из самой верхней форточкиЗовут хозяйские свистки.

Всё высвистано, прособачено.Вот так и шлепай по грязи,Пока не вздрогнет сердце, схваченоВнезапным треском жалюзи.

1923

«Всё каменное. В каменный пролет…»

Всё каменное. В каменный пролетУходит ночь. В подъездах, у ворот —

Как изваянья — слипшиеся пары.И тяжкий вздох. И тяжкий дух сигары.

Бренчит о камень ключ, гремит засов.Ходи по камню до пяти часов,

Жди: резкий ветер дунет в окариноПо скважинам громоздкого Берлина —

И грубый день взойдет из-за домовНад мачехой российских городов.

1923

«Встаю расслабленный с постели…»

Встаю расслабленный с постели.Не с Богом бился я в ночи, —Но тайно сквозь меня летелиКолючих радио лучи.

И мнится: где-то в теле живы,Бегут по жилам до сих порМосквы бунтарские призывыИ бирж всесветный разговор.

Незаглушимо и сумбурноПересеклись в моей тишиНочные голоса МельбурнаС ночными знаньями души.

И чьи-то имена, и цифрыВонзаются в разъятый мозг,Врываются в глухие шифрыРазряды океанских гроз.

Хожу — и в ужасе внимаюШум, не внимаемый никем.Руками уши зажимаю —Всё тот же звук! А между тем…

О, если бы вы знали сами,Европы темные сыны,Какими вы еще лучамиНеощутимо пронзены!

1923

Хранилище

По залам прохожу лениво.Претит от истин и красот.Еще невиданные дива,Признаться, знаю наперед.

И как-то тяжко, больно дажеДушою жить — который раз? —В кому-то снившемся пейзаже,В когда-то промелькнувший час.

Всё бьется человечий гений:То вверх, то вниз. И то сказать:От восхождений и паденийУж позволительно устать.

Нет! полно! Тяжелеют векиПред вереницею Мадон, —И так отрадно, что в аптекеЕсть кисленький пирамидон.

1924

«Интриги бирж, потуги наций…»

Интриги бирж, потуги наций.Лавина движется вперед.А всё под сводом ПрокурацийДух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,Поставив туфельки рядком,Неомрачимая УрсулаУ Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытойХожу и мыслю иногда,Что Некто, мудрый и сердитый,Однажды поглядит сюда,

Нечаянно развеселится,Весь мир улыбкой озаря,На шаль красотки заглядится,Забудется, как нынче я, —

И всё исчезнет невозвратноНе в очистительном огне,А просто — в легкой и приятнойВенецианской болтовне.

1924

Из дневника

Должно быть, жизнь и хороша,Да что поймешь ты в ней, спешаМежду купелию и моргом,Когда мытарится душаТо отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинецВсё толще над мечтой понурой,—Вот и дуреешь наконец,Как любознательный кузнецНад просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,Пора не бодрствовать, а спать,Как спит зародыш крутолобый,И мягкой вечностью опятьОбволокнуться, как утробой.

1925

Перед зеркалом

Nel mezzo del cammin di nostra vita.[2]

Я, я, я. Что за дикое слово!Неужели вон тот — это я?Разве мама любила такого,Желто-серого, полуседогоИ всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах,—Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные спорыВсю мальчишечью вкладывал прыть, —Это я, тот же самый, которыйНа трагические разговорыНаучился молчать и шутить?

Впрочем — так и всегда на срединеРокового земного пути:От ничтожной причины — к причине,А глядишь — заплутался в пустыне,И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжкамиНа парижский чердак загнала.И Виргилия нет за плечами, —Только есть одиночество — в рамеГоворящего правду стекла.

1924

Окна во двор