Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

Оля еще несколько секунд стояла у порога с искаженным от боли лицом, шумно и часто дыша, будто задыхалась. А потом бросилась к себе в комнату, рухнула на кровать и завыла. Так горько, громко и жутко, что у матери пошел мороз по коже.

— Доча, доченька, что с тобой? — кинулась она за ней следом.

Но Оля ревела, как подстреленный зверь. Единственное, что она выкрикнула сквозь плач, причем несколько раз: «Что я наделала!».

Мать ошарашенно смотрела на Олю, свою тихую, послушную, милую девочку, и не понимала, что с ней случилось. Она трясла ее за вздрагивающие плечи, гладила по голове, причитала, но горестный вой не умолкал еще долго. Лишь к полуночи Оля выдохлась и, свернувшись калачиком, тихо скулила, глотая слезы.

Потом Пашка признался матери, что Оля виделась с Ромой Стрелецким. Мать боялась, что вернется отец и тогда им всем не поздоровится. Просила Олю успокоиться, пыталась напоить и чаем с ромашкой, и каплями. Но Оля лишь качала головой, продолжая всхлипывать.

— Ты из-за Ромы так убиваешься? — спросила мать. — Вы с ним расстались? Ты сказала ему, чтобы он тебя оставил в покое?

— Сказала! — выкрикнула Оля надрывно и заплакала еще горше.

— Вот и молодец. Умница наша. Ты все правильно сделала. Ничего, все пройдет… Ты потерпи, потом легче станет. Это сначала тяжело, а время…

— Ты ничего не понимаешь! — вдруг взвилась Оля. — Я не хочу терпеть! Я люблю его! Я без него не могу!

— Не говори так, — испугалась мать. — Папа вот-вот вернется. Нельзя, чтобы он тебя услышал.

— Уйди, мама!

К счастью, отец вернулся от соседа поздно и навеселе. И сразу уснул. А Оля почти до утра еле слышно всхлипывала.

Вчера мать перенервничала, да и Пашка испугался. Но сегодня… сегодня от вида Оли стыла кровь.

Даже на Пашку, с которым всегда была нежна и ласкова, Оля не реагировала.

Спустя час вернулся отец. Крикнул из кухни требовательно:

— Завтрак сегодня будет или как?

Мать, тяжело вздохнув, пошла на кухню. Накрыла на стол, сама есть не стала. Отец с Пашкой тоже завтракали без аппетита, молча.

— Может, надо Олю кому-нибудь показать? — спросила она робко.

— Что значит — показать? — буркнул отец, посмотрев на нее из-под насупленных бровей. — Она что, картина? Что ее показывать?

— Ну, врачу какому-нибудь… Коля, с ней что-то неладное…

— Блажь это все и дурость. Разбаловала ты ее.

— Она молчит…

— Вот и ты молчи! — рявкнул он. — Не хватало еще сор из избы выносить. И так она нас осрамила… перед людьми стыдно. Еще давай пусть все решат, что у нас дочь спятила.

— Но…

— Нет, я сказал!

Мать убрала после завтрака кухню, вымыла посуду, потом отправилась на задний двор, где затеяла стирку. Старая машинка, купленная еще в первые годы замужества, сломалась, и стирала мать на руках, шоркая рубашки мужа о ребристую поверхность доски. Слезы, горько-соленые, крупными каплями падали в таз и растворялись в пенной воде. Но со стороны никто бы и не догадался, что она плачет. За все годы мать научилась плакать неслышно и незаметно, украдкой, между вереницей бесконечных дел, так, чтобы не пугать детей и не злить мужа…

***

Оля проспала почти сутки. Хотя мучительное забытье, в которое она провалилась, нельзя было назвать сном. Однако оцепенение ее отпустило. Может, и зря, потому что стало так больно, что терпеть невмоготу.

С чумной головой она поднялась с постели. Пить хотелось немыслимо, аж губы спеклись. В один глоток она выпила почти весь чай, что вчера оставила на прикроватной тумбочке мать. На секунду полегчало. И вдруг ее накрыло приступом тошноты. Таким внезапным и сильным, что она, зажав рот, еле успела выбежать во двор. Там ее вывернуло прямо в кусты смородины. На шум проснулась мать — она всегда спала чутко. Накинув халат, вышла на крыльцо.

— Доча, — позвала ее шепотом.

Увидела Олю, привалившуюся к стене дома, даже не бледную, а какую-то землистую, и дыхание перехватило.

— Доча, скажи что-нибудь…

— Что? — шевельнула она бескровными губами.

— Доча, ты нас так вчера напугала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Оля молчала, прижимаясь спиной и затылком к шершавым доскам.

— Как ты себя чувствуешь?

Оля хотела что-то сказать, но тут снова метнулась к кустам. Затем, окачиваясь от слабости и утирая губы тыльной стороной ладони, она снова привалилась к стене.

Мать долго молчала. Потом произнесла дрожащим шепотом:

— Доча… ты… господи, нет… — снова замолкла, словно набираясь сил. — Доча, ты беременна?

26

Мать придумала поездку в соседний город к своей дальней родственнице. Целую историю для отца сочинила, чтобы не только отпустил, но и разрешил взять с собой денег побольше. Пойти ведь придется к платному врачу, еще, возможно, УЗИ делать, а, возможно, и не только УЗИ… О том, чтобы обратиться в местную поликлинику, мать и мысли не допускала.

— Ты что! — шептала она, делая страшные глаза. — А если вдруг ты, не дай бог, беременна! Об этом же сразу все узнают. Слухи пойдут… Отец узнает и…

Мать прижала руки к груди и, выдохнув, произнесла:

— Ох, я даже думать об этом боюсь… Оль, нам ведь тогда с тобой обеим конец…

С утра пораньше они сели в рейсовый автобус, идущий до Копищево. Мать всю дорогу скорбно молчала, иногда тяжело вздыхала, жмурилась и беззвучно что-то нашептывала, как будто молилась.

Оля и сама нервничала не меньше, пока ее не укачало. Два часа пути показались сущей пыткой. В автобусе было душно, воздуха не хватало катастрофически, пот лил ручьем, а перед глазами летали мушки. Но хуже всего — запахи. Пахло бензином, потом, пылью, чьими-то приторными духами, чесночной колбасой, и вся эта смесь вызывала постоянные приступы тошноты. Как еще ее не вырвало…

Но из автобуса Оля вышла еле живая, опираясь на мать. Потом опустилась на скамейку и добрых полчаса просто сидела, приходя в себя.

Мать уже бывала прежде в Копищево. Поэтому быстро сориентировалась, больницу нашла без труда и сама пошла договариваться напрямую с врачом (мать его шапочно знала из-за Ани), чтобы тот принял их без всяких записей за скромную благодарность в конверте.

К нему была очередь, поэтому прошли они уже после обеда. Осматривал он аккуратно, не то что тетка на их участке, но хмурился и в итоге сказал:

— Матка немного увеличена. Когда, говоришь, были последние месячные?

— Чуть больше месяца назад.

Он снял перчатки, вымыл руки, дождался, когда Оля оденется. Затем самолично отвел ее в соседний кабинет на УЗИ, чтобы без очереди. Пришлось, конечно, заплатить в два раза больше, чем по прейскуранту, но мать, похоже, готова была снять последнюю рубашку, лишь бы все обошлось.

Все это время она, нервно теребя край кофты, тихонько вздыхала: господи, хоть бы пронесло… Две девушки в очереди на нее косились.

В другой раз Олю бы это смущало, но в последние дни ее накрыла такая апатия, что она едва реагировала на мамины причитания и чужие косые взгляды. Какая разница, кто что думает, если ей жить не хочется…

После УЗИ обе снова зашли к гинекологу, но Оля и так уже знала, что он скажет. Да и мать, очевидно, догадывалась, судя по тому, как мелко тряслись ее руки.

И все же сказанное вслух: «беременность четыре недели» прозвучало для обеих как приговор.

Мать страшно побледнела и, сидя на стуле, повалилась набок. К ней кинулась медсестра, затем и сам врач.

Оля же сидела рядом на кушетке и наблюдала за этой суетой отстраненно, словно смотрела кино про чужих людей и все происходящее ее никак не касалось. В голове стучало: я беременна, это конец…

Мать быстро привели в чувство, сунули под нос ватку с нашатырем, налили воды. Та держала стакан в дрожащей руке и судорожно пила, стуча о край зубами.

— Оля, подожди в коридоре, — попросила она потом.

Оля, с виду абсолютно безучастная, без единого слова встала и вышла. Села в коридоре рядом с кабинетом гинеколога. Дверь была прикрыта неплотно, и она слышала приглушенный разговор.