Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

— Какая грань? Ради тебя я пойду на все, что потребуется. Абсолютно. И не колеблясь. Вот такое мое личное убеждение.

— Значит, Халаевой повезло, — с усмешкой пробормотал Ромка. Слова матери его одновременно и тронули, и озадачили.

Мать пожала плечами.

— Можно и так сказать. Но ни мать ее, ни отец, ни брат в этом городе работу больше не найдут. Официальную. Ты почему ничего не ешь?

Ромка опустил взгляд в тарелку, для вида подцепил вилкой кусочек, проглотил через силу. Есть совсем не хотелось, хотя за целый день он не проглотил ни крошки.

— Может, вина?

Ромка мотнул головой.

— А про Олю ничего не знаешь?

Мать вздохнула.

— Торгует, наверное, на рынке вместе с матерью.

— Я должен с ней поговорить.

— Подожди еще немного, пока все уляжется.

— Ты же говоришь, что Халаева призналась.

— Призналась. И думаешь, все сразу же прозрели и одумались? — презрительно усмехнулась она. — Плохо ты людей знаешь. Или слишком хорошо о них думаешь.

Ромка спорить не стал, зная, что, мать не переубедить. Как и она не переубедит его. Решил, завтра, когда она будет на работе, он просто прогуляется до центральной площади. И если повезет, там будет Оля. Они наконец увидятся, а заодно и поговорят. Ромка даже не сомневался, что всему есть простое и понятное объяснение. И это дурацкое подвешенное состояние, которое его сводило с ума, исчезнет. Они снова будут вместе.

***

На следующий день мать поехала на работу позже обычного. Почти к обеду. Ромка извелся от нетерпения, дожидаясь, когда уже за ней приедет Юра. И ведь не спросишь у нее, почему уже одиннадцать утра, а она все еще дома. Мать сразу же заподозрит неладное. Точнее, догадается о его планах. Скорее всего, она и так догадывается, но почему-то молчит.

Наконец она ушла, сухо поцеловав его в скулу перед выходом. Ромка проследил, как со двора выехал ее мерседес, и сразу кинулся одеваться. Торопливо натянул джинсы и футболку, словно на поезд опаздывал, надел кроссовки и выбежал из дома. Яркий солнечный свет резанул глаза, аж выступили слезы. И почему-то внезапно закружилась голова, так что даже пришлось привалиться на пару секунд к кирпичной стене дома.

Мимо прошла соседка, чопорная дама с болонкой в руках, осмотрела Ромку недоверчиво, но все же кивнула в знак приветствия.

До рынка он дошел нескоро. Голова так и кружилась, и все казалось слишком белым, ярким, нереальным. То ли сотрясение так проявлялось, то ли еще какие-то фокусы организма. А, может, сказалось то, что он почти ничего не ел все последнее время. Только страх, тревога и жгучее желание увидеть Олю подстегивали его идти дальше.

Пока добрался до места — вымотался так, что чувствовал себя больным. Сердце выпрыгивало из груди, пот лился в три ручья, в глазах теперь, наоборот, темнело. Но хоть не зря пришел. Оля и правда оказалась там. Вместе с мамой они притулились в самом конце длинного ряда, чуть в стороне от других торговок.

Приблизившись, Ромка невольно отметил, как шумные торговки сразу стихли, заметив его. Он на них не смотрел, но чувствовал, что они буквально впились в него жадными, любопытными, цепкими глазами. Плевать на них.

Пока брел вдоль ряда, он смотрел только на нее, на свою Олю, которая сидела, ссутулившись, точно придавленная непосильной ношей. Она похудела, отметил он. Стала совсем как веточка. На лице одни глаза остались. И тут Оля подняла голову и тоже увидела Ромку. На миг она вспыхнула, загорелась. Бледные, почти бескровные губы тронула улыбка. Но в следующий миг будто что-то произошло, непонятно, незримое, но плохое.

Оля выпрямилась, подобралась вся и опустила глаза. Страх, на секунду отступивший, вновь закопошился где-то между ребер. Словно там образовался камень, ледяной, тяжелый, с острыми царапающими краями.

— Привет, — произнес он, тяжело дыша.

23

— Привет, — чуть громче повторил Ромка.

Оля не отвечала. И даже глаз на него не поднимала.

— Оля, — не понимал он. — Что случилось?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Рома, тебе лучше сейчас уйти, — вмешалась ее мать.

— Что происходит? Оля?

— Рома, уходи, пожалуйста.

И тут Оля наконец посмотрела на него, но совсем не так, как всегда. Без нежности, без любви, а, скорее, сконфуженно и виновато. И тут же быстро стрельнула вороватым взглядом на соседних торговок. И Ромка все понял. Она еще ничего не сказала, а он уже догадался: Оля его стесняется. Точнее, стыдится. Боится даже, возможно. Не его, естественно, а того, что скажут, что подумают. Видимо, ей тычут все, кому не лень, мол, встречается с насильником. Но, черт возьми, уж она-то прекрасно знает, что он не виноват! Ее ведь слова: «Вместе мы со всем справимся». И что теперь? Разве слухи и сплетни важнее их чувств? Разве можно идти на поводу у чужой глупой толпы? Да нет, этого быть не может. Это же его Оля! Да не может она вот так, ни с того ни с сего оттолкнуть его. Просто не может и все.

И тем не менее Оля произнесла чужим голосом:

— Рома, пожалуйста. Ты не должен здесь быть. Уходи, прошу.

— Почему? — Он оперся о деревянный прилавок рукой, чтобы не шататься. Перед глазами все плыло и качалось.

— Просто уходи. Пожалуйста, — взмолилась Оля.

— И это все? — с горечью выдохнул он.

Она не ответила, снова низко-низко опустила голову. Ромка выдержал минуту, долгую, мучительную. Казалось ему, что сердце его сейчас не выдержит — так было больно в груди, как никогда. А, может, еще надеялся до последнего, что она передумает. Но Оля молча, глядя в пол.

Ромка уходил прочь, чувствуя спиной чужие ядовитые взгляды. Ему казалось, что они отравляли кровь и выкачивали из него последние силы.

Не первый раз он сталкивался с такой злобой, только раньше ни эти взгляды, ни слова, ни проклятья его не ранили. Олина любовь хранила его словно защитный тотем. И броней, и стержнем, и смыслом — она была для него всем. А теперь он чувствовал себя обнаженным, уязвимым, лишенным всякой опоры.

Полпути Ромка еще кое-как прошел. Потом остановился и даже привалился спиной к дереву, пытаясь отдышаться. Головокружение стало таким, что казалось, он стоит на речном плоту, качающемся на волнах. В ушах пронзительно звенело, а перед глазами — то все вдруг погружалось в густую тень, то, наоборот, вспыхивало ослепительно белым.

Ромка потерял счет времени и не знал, сколько он так простоял. Когда рядом остановилась машина, он даже не отреагировал, пока его не позвали по имени:

— Рома? Рома, ты, что ли?

Он узнал по голосу Потапова, заместителя матери. Мать его звала нежно и снисходительно Павлушей, хотя тот годился ей если не в отцы, то в старшие братья.

Но Павел Викторович на такое панибратство не обижался, даже, наоборот, был доволен, что Ромкина мать с ним вот так, по-простому.

Ромка облизнул пересохшие шершавые губы. Хотел сказать: да. Но вышел еле различимый сиплый звук.

Павел Викторович выскочил из машины с удивительным для его комплекции проворством. Невысокий и полный, с пухлыми румяными щеками и блестящей лысиной, он напоминал веселого колобка.

— Рома, что с тобой? Тебе плохо? Садись скорее. Может, тебя в больницу отвезти?

— Не, — промычал Ромка сквозь спекшиеся губы.

— Домой?

— Угу.

— Ну, давай я тебе помогу.

Павел Викторович подхватил Ромку за талию и повел к машине. Помог сесть на заднее сиденье. Потом, тяжело дыша, плюхнулся на водительское место. Достал из кармана пиджака безразмерный клетчатый платок, промокнул лысину. И только потом завел мотор.

Ромка вроде и не спал, но его одолевали какие-то жуткие видения. И дорога до дома показалась ему бесконечной пыткой. Амортизация в старенькой Ладе была ни к черту, да и водил Павел Викторович тоже не лучше: рывками. Газ-тормоз, газ-тормоз. Отчего Ромку несколько раз едва не вывернуло. А на каждой кочке подкидывало так, что ему казалось, что у него гремят и крошатся кости. На самом деле это громыхал какой-то хлам в багажнике Потапова.