Демоны да Винчи - Джулия Бьянки

Задний двор странноприимного дома казался настоящим оазисом среди трущоб, поскольку был огорожен высокой прочной оградой и чисто выметен. Приятели остановились и огляделись. Стена соседнего строения примыкала к монастырской ограде неплотно, человек субтильного сложения мог беспрепятственно перемещаться между ними. Юный синьор Урбино так и поступил — должно быть, заметил своих гостей и махнул рукой из узкой щели. Однако не торопился подойти к ним.

— Какого пса он там торчит? — шепнул спутнику Леонардо. — Застрял, что ли?

— Наверное, оттуда удобно приглядывать за дверью трапезной, — предположил Везарио. Но живописец только отмахнулся, стремительно подошел к юноше, поймал его запястье, но тут же разжал пальцы.

Рука еще сохраняла тепло, но жизни в ней уже не было. С посиневших губ Урбино сорвался последний хрип, а голова запрокинулась назад, словно душа желала скорее отлететь в темноту. По-девичьи тонкую шею Урбино пересекал след от удавки — толстой позолоченной цепи. Веки мальчишки задрожали в последней агонии, рот распахнулся, Леонардо пришлось подставить ему плечо, чтобы не дать свалиться прямиком в грязь. Как на грех к монастырской калитке начали сползаться калеки и убогие.

— Лео, что там происходит? — Везарио подошел к ним и обнаружил помертвевши губы, кожу по которой стремительно разливалась бледность. Чтобы не вскрикнуть, он до боли прикусил собственный палец и пробормотал: — Святые угодники… чтобы тебя прах побрал… вздорный мальчишка… Хочет утащить нас в могилу, не иначе!

* * *

Где-то неподалеку башенные часы с упорством отбивали пятый час пополудни, калитка монастыря распахнулась, из нее выкатился отец Бартоломео, его сопровождали монахи, волочившие корзины с остатками трапезы. За плечом настоятеля привычно маячил фра Ангелико.

Убогие и болезные, забыв про увечья, ринулись к монастырской ограде, протягивали к корзинам руки, покрытые коростой и струпьями, язвы на их коже сочились гноем, а беззубые рты источали смрад худший, чем их полуистлевшие одежды. Даже слуги Господа брезгливо отворачивали лица от подобного зрелища и швыряли им милостыню с размаху, как собакам.

Паломники наблюдали за благим деянием, сгрудившись у дверей трапезной.

Раздача пищи нуждающимся именно в это время суток была каждодневной монастырской рутиной, но сегодня ритуал обогатился новыми лицами. Два десятка глаз, если не брать в расчет побирушек, обратились на Леонардо и Везарио, вынудив их подхватить безжизненное тело Урбино под руки с двух сторон. Голова юноши свесилась на грудь, и Лис быстренько набросил поверх нее капюшон, чтобы скрыть бледное лицо.

— У вас все благополучно, синьоры? — окликнул их фра Ангелико.

— Да! Более-менее… — Везарио растянул губы в улыбке, ощущая, как тело под его пальцами наливается тяжестью и холодом.

— Кто там с вами? — Строго спросил отец Бартоломео и близоруко прищурился, разглядывая троицу. — Вы что, напоили эту чистую душу, юного Урбино?

— Напоили? — От неожиданности Везарио разжал руки, и тело всей тяжестью навалилось на плечо Леонардо, тот напрягся и крикнул:

— Нет-нет! Ни в коем разе… Это он сам!

— В смысле, сам напился! Мы ведем его домой, вот и все. — Везарио почувствовал, как холодная струйка пота стекает по спине, погружая мозг в липкую безысходность.

— Домой? — Прелат с сомнением покачал головой. — Это несчастное дитя сегодня утром просило об убежище и выказало желание со временем стать послушником…

— Выходит, он решил проститься с соблазнами мирской жизни. — Синьор Везарио закатил глаза, умоляя небесные силы помочь ему выкрутиться. — Негоже если он проблюется прямо в этих святых стенах!

Не дав святому отцу опомниться, Лис развернулся и с завидной резвостью устремился в боковой переулок, увлекая за собой остальных.

Они рысили до ближайшей таверны, где выгребли всю наличность и высыпали в ладони мальчишки-посыльного, которого отправили за носильщиками.

На улицах многогрешной Флоренции упившийся до бесчувствия юнец был вполне обычным явлением, они загрузили тело внутрь паланкина и добрались до жилища Везарио без особых тягот. Прятать тело было уже недосуг — время доклада у его Великолепия приближалось, каждая секунда опоздания грозила обрушиться на их головы гневом самого Великолепного Лоренцо ди Медичи. Везарио просто запихнул труп в кресло и прикрыл сверху плащом, с удивлением посмотрел на Леонардо, торопливо разжигавшего камин, хотя никакого холода в комнате не ощущалось. Однако быстро сообразил, что в жаркой комнате тело дольше сохранит гибкость членов, даже опытному лекарю будет затруднительно определить истинное время смерти юноши. Весьма предусмотрительно, ведь их компанию наблюдало столько глаз!

Объяснить желание Да Винчи непременно заглянуть в свою мастерскую и прихватить какие-то документы, когда они и так безнадежно опаздывают, Лису было сложнее. Но Леонардо уверял, что дело стоит мессы: он объяснит опоздание тем, что рисовал схему, кроме того обсуждение механизма, пригодного для воинских нужд, оградит их от лишних расспросов.

Зарисовать схему хитроумного искрящего замка от резного сундучка Леонардо успел еще до ареста, а когда делал детальный набросок, сообразил — такому механизму самое место на мушкете вместо ружейного замка с фитилем. Новое стрелковое оружие будет точнее и легче.

* * *

Висельнику без разницы, из каких ружей стреляют те, кто продолжает земной путь, — сокрушался Везарио. — Да, после смерти многое становится безразличным — например, побрякушки. Толстое позолоченное украшение сеньора Палландини исчезло.

Единственным напоминанием о нем осталась полоса, обнимавшая горло покойного. Шейные позвонки переломаны, значит, руки убийцы достаточно сильные, чтобы удавить человека цепью. Леонардо надо серьезно задуматься, кто его ненавидит так сильно? Возможно, он отбил у кого-то жирный заказ? Или некто до умопомрачения завидует его талантам? Среди людей искусства такое случается. Вдруг он походя совратил девицу, у которой полно братьев? Или к нему приревновали модную куртизанку? Ведь не думает Лео, что умирающий Урбино свалился ему на руки по случайности?

Пока Везарио изводился, мерял шагами комнату, Леонардо устроился у его конторки, подтянул к себе пачку бумаги и принялся рисовать вереницы человеческих физиономий — гротескных носов, впалых щек, шрамов, скрюченных пальцев, истрепанного барахла, сквозь которое выпирают локти. Уродство для художника не менее притягательно, чем красота, а бедность обнажает самую суть человеческой природы. Он мог часами переносить человеческое убожество на бумагу и нехотя оторвался от рисунка, подошел к телу и ощупал шею убиенного чуткими пальцами.