Сказки старого Вильнюса IV - Макс Фрай

– Губа не дура, – уважительно замечает Тони, специально ради такого дела прекратив громыхать шейкером.

– Еще можно сыру нарезать, – почти помимо воли добавляю я, только сейчас осознав, как зверски проголодался. – И слушай, камлать так камлать! Пиццу от Юргиса и Дракона, парочку отбивных, русский капустный пирог из той, ты ее точно знаешь, кофейни на Траку, селедку, обязательно с луком и черным хлебом, нет, лучше две селедки, щучьи котлеты, на худой конец, омлет с ветчиной и сыром, я непривередливый дух, а еще…

– С тобой все ясно, – резюмирует Стефан. – Покормите его кто-нибудь, иначе, не ровен час, сюда начнут сползаться привороженные этим типом продукты из ближайших ресторанов и супермаркетов, а потом и с окраин подтянутся; звучит, понимаю, совсем неплохо, но поверьте мне на слово, погибнуть под грудами сырокопченых колбас, захлебнувшись салатной заправкой – не такое большое удовольствие, как может показаться на голодный желудок. Причем мне же потом с утра пораньше всех вас воскрешать и еще разбираться с загадочными хищениями на продуктовых складах – нет уж, увольте! Драмы такого масштаба проще предотвращать, чем расхлебывать их последствия.

– Спаситель, – говорю ему я. – Один ты во всем мире меня понимаешь… А, нет, ошибся, вас уже двое, – и беру из рук Тони здоровенный кусок пирога. И целый стакан коньяку.

Это он, конечно, зря: я же не удержусь и выпью. Двое суток не спав, после тяжелой работы, почти на голодный желудок, который у меня, судя по ощущениям, вот прямо сейчас несомненно есть. И что тогда будет? Кто напомнит утру среды, что ему пора наступать? Хороший вопрос.

– Да ладно тебе, – ухмыляется с потолка Нёхиси. – Ты сегодня уже осушил целую бездну, что изменит какой-то жалкий стакан.

Это называется «подстрекательство», я и сам понимаю. Но иногда бывает совершенно невозможно устоять.

Я открываю глаза. И обнаруживаю, что все еще жив. И жизнь моя полна удивительных новостей. Хороших и… ладно, скажем так, разных.

Во-первых, утро среды все-таки наступило. И, судя по положению солнца, давным-давно благополучно перевалило за полдень. Это отлично, что оно само справилось. Теперь будем знать, что утро среды – большой молодец. Даже после такой долгой ночи способно наступить самостоятельно, без посторонней помощи. Огромное облегчение для лентяя вроде меня.

Во-вторых, у меня все еще есть голова. И это, в-третьих, не настолько хорошая новость, как кажется. Потому что – и это уже в-четвертых – судя по ощущениям, голова моя с какого-то перепугу приняла форму куба. И, в-пятых, углы этого чертова куба зачем-то болят.

В-шестых, голова у меня по-прежнему только одна. Новых спьяну не отрастил. Уже неплохо. Всего одну больную башку вполне можно как-то перетерпеть.

В седьмых, если верить заоконному пейзажу, теперь мой дом почему-то стоит не на Аукштайчю, как в последние годы, а на улице Жвиргждино. Не то чтобы так уж далеко от прежнего места, но все-таки на другом берегу Вильняле, аж за Бернардинским кладбищем. Ничего себе перемены. Что творится? Или поставим вопрос иначе: что я успел натворить?

Зато в-восьмых – и это отличная новость, – Нёхиси тоже здесь.

– На самом деле совсем неплохое место, – говорит он. – Соседи, конечно, все равно есть, ну а куда от них денешься, город – не хутор. А вокруг – прорва диких яблонь и горькой степной травы… – как ее, черт? – а, точно, полыни! Ты ее очень любишь, я помню. Вечно украдкой срываешь и растираешь в руках.

Нёхиси сидит на подоконнике, залитом горячим солнечным светом, и пребывает в таком прекрасном настроении, будто за окном минус десять по Цельсию. И снежная буря. Ну или хотя бы град величиной с куриное яйцо. Мистика какая-то, честное слово. Почище внезапной смены моего места жительства.

Впрочем, с домом-то как раз все понятно: просто я спьяну куда-то не туда вчера забрел, уснул, где упал, в бурьянах, а дом, конечно, повздыхал, поскрипел половицами, снялся с места и пошел меня выручать. В смысле, заботливо окружать своим деревянным телом. И Нёхиси так веселился, заранее представляя, как я всполошусь поутру, что не стал ничего исправлять. Всемогущий-то он всемогущий, но лентяй почище меня.

– Одного не понимаю, – говорю я, осторожно спуская ноги с кровати, – откуда у меня вдруг взялся настоящий человеческий организм, способный страдать с похмелья? Твоя работа? Спасибо, конечно, но я не настолько сентиментален, чтобы оценить этот дар.

– За кого ты меня принимаешь? – удивляется Нёхиси. – Я совсем не любитель делать такие сомнительные подарки. Думаю, это просто побочный эффект. Естественное следствие чересчур затянувшейся ночи, помноженное на целых две выпитых бездны.

– Две? Одна, допустим, была в твоей фляге, но откуда вдруг взялась вторая?

– Как – откуда? Из Тониного стакана. Он гостеприимный хозяин, предложить тебе меньше, чем бездну ему бы и в голову не пришло.

– Ох.

Некоторое время я просто держусь за голову и произношу разные слова, которые, будь они заклинаниями, могли бы привести к стремительному перенаселению этой прекрасной планеты. А так просто помогают отвести душу. И заодно насмешить Нёхиси. Он любит слушать, как я ругаюсь, для него это что-то вроде весеннего пения птиц.

– Все! – решительно говорю я. – Считай, что я взялся за ум. Только не вздумай смеяться, будто это все равно, что хвататься за пустоту. Какая-нибудь хренотень там непременно отыщется, я в себя верю. С этой минуты буду вести исключительно здоровый образ жизни. Утренняя пробежка – до плиты и вокруг нее. Кофе с молоком, апельсиновый сок и… Например, овсянка. Да, точно! Она такая противная, что, по идее, должна спасать от всего сразу, включая тепловую смерть Вселенной в отдельно взятой моей голове. И больше никаких вечеринок!

Встаю и иду к плите.

Нёхиси смотрит на меня во все глаза.

– Ты меня доведешь до цугундера, – наконец говорит он. – Дело кончится тем, что однажды я превращусь в прекрасную юную деву с трепетными очами и побегу – она побежит – срочно принимать католичество. Ну или какой там у нас ближайший христианский храм?

– Да вроде, костел Святого Варфоломея. С ним уже столько бед успело стрястись[10], что даже твой визит мало что изменит – пожаром больше, пожаром меньше, бедняге не привыкать. Но тебе-то зачем такое веселье?

– Затем, чтобы когда ты в следующий раз скажешь: «Больше никаких вечеринок», – иметь возможность истово перекреститься. Очень хочется, но в моем исполнении это будет выглядеть довольно бестактно. А юной деве все можно.

– Это факт. Им еще не такое с рук сойдет, – киваю я.

И усаживаюсь рядом с ним на подоконник, залитый солнечным светом. Потому что это такое счастье – июньское солнце, смеющийся Нёхиси, запах цветущих лип и свежей полыни, предвкушение обетованного кофе – все вместе, одним набором – что чужая тяжелая голова становится снова моей, и я говорю:

– На самом деле ты просто меня не дослушал. «Больше никаких вечеринок» означает «никаких вечеринок до самого вечера». Я это имел в виду.

Мы сидим на подоконнике одноэтажного дома и одновременно где-то так высоко в небесах, что мимо плывут облака, будущие дождевые тучи – судя по серому цвету их прозрачных боков. Мы сидим в середине лета и одновременно зимой, по крайней мере, уши и руки у меня ледяные, а ноздри щекочет горький запах печного дыма. Вот интересно, что за ужасную дрянь пустит полгода спустя на растопку какой-нибудь мой неизвестный сосед, если даже в сегодняшний день долетело…

Ох, да при чем тут будущая зима и какой-то сосед? Каша! Дурацкая овсянка, оставленная на плите, похоже, и правда решила спасти всех нас от тепловой смерти Вселенной, взяв огонь – все пламя моей плиты – на себя.

И сгорела к чертям.

Счастье еще, что я забыл включить плиту под джезвой. Каша – ладно, переживу, а вот сбежавший кофе вполне способен испортить мне настроение на целую четверть часа – пока не сварится новый. А это, конечно, не дело.

– Почему ты не напомнил, что у меня на плите овсянка? – спрашиваю я Нёхиси, который, в отличие от меня, совсем не рассеян. Это как-то связано с его всемогуществом. Побочное осложнение, я бы сказал.

– Потому что если бы ты действительно стал есть этот ужас, последствия были бы куда хуже, чем адская вонь на весь город и минус одна кастрюля, – беспечно улыбается он. – Лето все-таки слишком жаркое время, чтобы заниматься мелким ремонтом – склеивать трещины в небе, заливать в реки бочки противоядий, делать искусственное дыхание в одночасье засохшей траве.

– Когда это я так сердился?

– До сих пор – никогда. Но некоторые события лично я предпочитаю не торопить. Поэтому можешь спокойно идти умываться, за кофе я внимательно прослежу.