Становление информационного общества. Коммуникационно-эпистемологические и культурно-цивилизованные основания - Анатолий Лазаревич

Иными словами, Вебер рассматривал бюрократию как позвоночник: его звеньев ровно столько, чтобы обеспечить стабильность организма. По степени эффективности бюрократическая организация имеет такие же преимущества, какими обладает машина по сравнению с немеханизированными способами производства. Вместе с тем организация, по Веберу, – это отрицание свободы человека, и, как самоцель, она может быть реализована лишь вне организации. Целе-рациональное начало оказывается редуцированным не только до человека-машины, но и машино-подобной организации. В этом, отмечал Н. А. Бердяев, принципиальное отличие внешней механической организации от организма, который содержит в себе внутреннюю цель саморазвития.

Механистические научные принципы в индустриальном обществе проецируются на всю совокупность общественных отношений. «То, что имеет силу относительно системы машин, – писал К. Маркс, – верно также для комбинирования различных видов человеческой деятельности и для развития человеческого общения» [233, с. 214]. Подобно «небесной» механике, земная механика этого рукотворного космоса – отлаженный часовой механизм, необъятная фабрика, объективированный, циклически воспроизводимый процесс, в котором человек – также идеальный винтик и функция. Спинозовская свобода предстала в неожиданном свете – как рациональное знание определенных ролей и необходимость следовать им.

В такой жесткой системе «границы, в пределах которых люди принимают свои решения, должны быть тщательно очерчены и четко обозначены заметными и недвусмысленными знаками. Как нечеткость, так и излишек смысла, как недостаточность, так и избыток возможных толкований представляют собой отклонения от нормы, с которыми рациональная организация мира людей не может в итоге смириться… Модернити стремилась… к набору правил, не знающих исключений, к инструкциям на все случаи жизни; к систематике… к пошаговому решению задач… к миру, где существуют конкретные (скорее алгоритмические, чем стохастические) рецепты для каждой ситуации… Иными словами, сознание эпохи модернити вынашивало проекты замены истории законодательством; замещения неконтролируемых и, возможно, неподконтрольных "законов истории" логически связанными правовыми нормами… Разум модернити – это законодательный разум, а практика модернити – это практика законодательства» [20, с. 82–83].

В классическом индустриальном мире, по существу дела, технико-экономические стимулы деятельности являются самодостаточными, а все иные становятся избыточными, в лучшем случае – извинением за издержки рассудочной рациональности, ее мимикрией или украшением. Цветы «прекрасных порывов» модернистского идеала опадают. М. Вебер вначале полагал, что капитализм во многом стал современным благодаря «духу» протестантизма. Однако впоследствии он пришел к выводу, что капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь такую же помеху, как и регламентирование экономики со стороны государства. Реально реформаторское религиозное течение возникло уже после становления капитализма. А господствующее теперь мировоззрение определялось интересами торговой или социальной политики [66].

Индустриальное общество располагает, хотя и все менее в «чистом виде», имманентным механизмом саморазвития, который воспроизводит определенный тип общественных отношений. Этот механизм заключается в том, что «создание богатства является актом столь же общественным, сколь и индивидуальным, и успешно действующие кампании представляют собой нечто большее, чем машины по деланию денег и максимизации прибылей. Получается, что не капитализм должен служить нам, а мы должны служить ему» [392, с. 3]. «Железным» императивом звучал вердикт: «Что хорошо для "Дженерал моторс", то хорошо для Америки». Однако до сих пор никто не может отменить отмеченную К. Марксом тенденцию: капитал дремлет, получая 2 % прибыли, оживляется при 50 %, но в ожидании 100 % нет такого преступления, на которое он не пойдет даже под страхом виселицы. Это тяготение не всемирное, но неотвратимое, и уже в период первоначального накопления капитала классик определил его как «кровавую зарю».

Такая тенденция воплощена в поныне реально действующем принципе эволюционизма. У него не этические, а естественнонаучные основания. Этот принцип вначале возник в науке и затем приобрел характер императивного универсального импульса практической деятельности. По Р. Тарнасу, эволюционная теория явилась продолжением и, по-видимому, окончательным оправданием того интеллектуального импульса, который был задан Научной Революцией, но вместе с тем она повлекла за собой и значительный разрыв с классической парадигмой этой революции. Эта теория вызвала мощный сдвиг в сторону, противоположную постоянной, упорядоченной и предсказуемой гармонии картезианско-ньютонова мира, признав за живой природой беспрестанные изменения, борьбу и развитие. С победой дарвинизма, в частности, после знаменитых оксфордских дебатов в 1860 г. между епископом Уилберфорсом и дарвинистом Т. Гексли, наука добилась полной независимости от религии. Вера стала приватной. С теорией эволюции и теми бесчисленными последствиями, которые она имела во всех областях знания, становление природы и происхождение человека, как и динамику природных видоизменений, стали объяснять исключительно естественными причинами [350, с. 243, 257, 259].

Действительная эволюция индустриального общества, во многом убедительные различия между его исходным и современным состояниями провоцируют определение процесса как развития в строго философском смысле слова. Однако, если оно и допустимо как выражение внутрикачественных изменений этого общества, то все же некорректно, если речь идет о развитии в широком смысле. Реально речь может идти о его развитии в преформистском духе как развертывании основного качества индустриального общества на собственной основе. Недаром социология, начиная с О. Конта и до авторов современной концепции «стабильного развития», присягает на этом знамени, но подменяет его штандартами «изменений», «эволюции», в лучшем случае – не вполне определенной «динамики».

Ф. Ницше предложил основной критерий, по которому динамическая «кажимость», постоянная модернизационная активность скрывает глубоко консервативную, а в критические периоды острых испытаний этого строя на прочность – и реакционную суть. «Были времена, когда… с благочестием верили в свое предназначение… (они) были в состоянии с помощью этой веры воздвигнуть ту громаду широких общественных башен, которые отличают Средние века и за которыми следует признать одно: способность к долговечности (а долговечность на земле есть ценность первого ранга!). Но бывают и обратные времена, собственно демократические, когда… на передний план выступает некая лихая вера… когда каждый убежден, что способен почти на все, дорос почти до всякой роли… Именно здесь… становится невозможной иная порода людей, прежде всего великие «строители»; строительная сила теперь парализована: исчезает мужество замышлять дальнобойные планы; дает о себе знать недостаток в организаторском гении… Вымирает… вера в то, что человек лишь постольку имеет ценность и смысл, поскольку он оказывается камнем в каком-то великом строении» [266, с. 675–676].

Итак, наступила новая историческая эпоха материализации смысла и ценностей Возрождения, Реформации и Просвещения – перехода к «золотому веку». Ш. Фурье недаром определил основанный на этих принципах строй как «цивилизацию», или материализацию изначальных культурных импульсов, их своеобразную жизнь и смерть. На Олимпе этой цивилизации находились семантически возвышенные символы Великой французской революции «Свобода, Равенство, Братство», но реальность обернулась прозаическим «служением делу» целе-рациональности, редукционизма и преформистского эволюционизма.

Какова суть этого культурно-цивилизационного комплекса, исходя из интегративного, или «высшего», критерия его зрелости – становления, развертывания и реализации потенциала, расширения и обогащения исторически определенной меры гуманизации и освобождения субъектов культуротворческой деятельности?

К. Маркс – самый проницательный знаток и бескомпромиссный критик индустриального общества в его классической форме – дал ответ на этот вопрос по формуле неделимости «блеска и нищеты». Поскольку это общество было и остается центрированным по преимуществу вокруг экономических интересов, он изначально оценил его по основному критерию экономической зрелости – производительности общественного труда. Так, по его подсчетам, в Великобритании менее чем за полтора века производительность труда (с учетом динамики населения) в целом выросла в 21 раз, а ручного труда – в 108 раз [218, с. 125]. Однако мыслитель высмеял Прудона, который полагал, что если производительность труда в Англии выросла в 21 раз, то и рабочий стал «в 21 раз богаче».