Светозары - Петр Дедов

Позади раздался топот. Наверное, отдохнувшие быки начали подниматься, подумал я и обернулся. Из осинового колка выбежало что-то черное, непонятое и катилось прямо на меня. Я крикнул, что было мочи, хотел вскочить, но ноги не послушались. Мимо костра, согнувшись, почти на четвереньках, пробежал человек. Он кинулся к колодцу, там скрипнул журавель, бухнула о сруб бадья. Человек хотел достать воды, но, видно, у него не хватило терпенья. Он припал к колоде, в которой мы поим быков, и стал жадно, по-собачьи лакать, захлебываясь и фыркая.

Из пластянки, разбуженные моим криком выбежали дед Курило, Ванька и Василек. Они увидели человека у колодца, окружили и очумело топтались около. Пересиливая страх, я подобрался сзади. Человек продолжал лакать, окунув лицо в зеленую от навозной жижи воду. Спина его ходила ходуном, из разодранной стеганки вылезали клочья грязной ваты. Наконец, он дико всхрапнул, отвалился навзничь и из его рта хлынула вода. Он корчился у наших ног, его било и корежило, а мы стояли вокруг потрясенные, перепуганные и не знали, что делать.

Скоро он затих, вода из него уже не хлестала, а губы обметало зеленой, как у лошади, пеной. И только когда он открыл мутные с поросячьими ресницами глаза, я узнал в этом человеке нашего свата Петру, дезертира.

Взгляд его стал осмысленным, он показал руками, что хочет есть. Ванька сбегал в избушку, притащил сидорок с нашим завтраком и отдал деду. Курило вынул краюху черного, пополам с лебедою, хлеба, хотел отломить, но сват Петра кинулся на него, вырвал из рук сидор, вытряхнул все содержимое, и стал пожирать, давясь и глухо урча.

Когда ничего не осталось, он лег книзу лицом и затих, наверное, уснул. Только теперь мы пришли маленько в себя, отойдя в сторонку стали советоваться. Я рассказал, что это за человек и как на зимовье в Шайдоше он у нас с дедом Семеном украл и зарезал ручного барашика Егорку.

Ванька-шалопут тут же вызвался, пока сват Петра спит, отрубить ему топором голову. Дед Курило долго кряхтел, что-то обдумывал. Потом сказал:

— Дело не в том, што он враг, а просто человек все одно заздря загинет… Надо бы из деревни кого позвать…

— Да ты чо, дед? — вскинулся Ванька. — Пока до деревни добежишь, его и духу здесь не будет.

— Это так, — согласился Курило, — надо бы связать его, пока спит…

Решили так: окружить потихоньку дезертира и быть начеку. Дед Курило попытается связать сонного, а если проснется — наваливаться всем.

Окружили. Я старался спрятаться за Ванькину спину, Василек — за мою. Дыхание перехватывало, ноги подсекались в коленях. Курило присел на корточки и лишь коснулся разбитого сапога, чтобы подвести под него веревку, как сват Петра вдруг пружинисто вскочил, будто совсем не спал. Мы с воем сыпанули в разные стороны, дезертир ударил сидящего на корточках деда сапогом по голове и, пригнувшись, кошачьими прыжками бросился к лесу.

Все произошло в один миг. Когда мы опомнились и повернули назад. Курило лежал на спине, лицо его было залито кровью. Он что-то прошептал, мы склонились над ним.

— Хорошо, — прошептал он, — хорошо мне с вами, ребятки… Душой возле вас оттаял… И помирать хорошо… Всегда я думал вот так умереть… Чтобы не дома… не на печи…

Это была самая длинная речь деда Курилы за все время, сколько мы его знали…

Той же осенью до нашей деревни дошли слухи, что в соседнем поселке Лукошино нашли дезертира свата Петру в погребе прижимистого старика Петренко мертвым. Отчего умер — неизвестно. Известно только, что попировал сват Петра перед смертью на славу: осушил четверть самогонки, сколько мог, напихал за пазуху сала, вяленой рыбы, даже картошки. А что не вместилось — уничтожил: расколотил кринки со сметаной и банки с вареньем, остатки сала и рыбы затоптал в глинистый пол погреба.

Но уйти не смог — околел…

Глава 6

ГРОМОБОЙ

1

И снова была весна…

На деревьях проклевывались первые листья, и сквозные березовые колки были окутаны зеленым дымом.

Я сидел на просохшей меже у перелеска, грелся на солнышке. Голова кружилась или от слабости и усталости, или от бражного запаха березового сока. Сок желтыми шайками накипал на высоких, зимней порубки, пнях, пузырился и стекал по растресканной коре на землю, образуя густые, словно кулага, липкие лужицы. Над ними кружились и жундели большие зеленые мухи.

Клонило ко сну, и только закроешь глаза, как потекут из-под ног черные борозды вспаханной земли, и медленном хороводе закружатся березы, что стоят по краям пашни.

Но спать нельзя: ненароком нагрянет снова бригадир Илюха Огнев, как это случилось вчера. Я пахал здесь же, к вечеру так устал, что свалился на гребень борозды и заснул, Илюха налетел коршуном, начал материться и орать, что я лодырь и зря жру колхозный хлеб, напоследок вытянул меня кнутом вдоль спины и, нахлестывая коня, наметом поскакал на другой край полосы, где пасся выпряженный из бороны бык Шаман, а Ванька Гайдабура тоже спал в борозде. Но Ванька услышал крики, вовремя проснулся, схватил бич и стал отбиваться от наседавшего Илюхи. Хлестал коня по морде, тот вставал на дыбы, крутился и прыгал в стороны, а бригадир совсем озверел, подскакал к Ванькиной упряжке, вырвал из ярма занозу — длинный стальной прут — и, размахивая им, как саблей, снова ринулся на Ваньку. Я испугался, что Илюха его убьет, схватил палку и бросился Ваньке на помощь. Наверное, Илюха перетрусил, потому что круто развернул коня и помчался прочь. Негнущаяся в колене нога его пушкой торчала вперед…

Ярится Илюха в последние дни, не знает, на ком выместить злобу. Ушла от него Тамарка Иванова, сбежала опять к матери, тетке Анне. Как только узнала, что пришла похоронная на Саньку Гайдабуру, ее бывшего жениха, так этой же ночью собрала в узелок манатки и сбежала. Говорят, шибко переживал Илюха, приходил на коленях умолять, чтобы Тамарка вернулась, выл по-бабьи и рвал на себе волосы, а она, будто бы, сказала ему: «Коль погиб мой сокол, так одна вековать буду. Нет мужиков — и ты не мужик».

Вот и мечется Илюха, взрослых побаивается, а на нас, ребятишках беззащитных, злобу свою вымещает…

2

Не так сильно ударил меня вчера Илюха, сквозь стеганку я и боли не почувствовал, но обидно было до слез. А кому пожаловаться? У мамы и без этого горя хватает, бабушка, так та еще и подзатыльник может отвесить, — «не спи на работе!» — больно уж рьяная сама до любого дела, и потому люто не любит растяп да лодырей. Правда, дед Семен за меня всегда вступается, но последнее время хворь к нему пристала, все больше на печи лежит. Это после того, как пришла «похоронка» на дядю Никиту, старшего сына его. А дядя Алексей, почитай, целыми сутками из кузницы не вылазит, один на всю бригаду остался, грохает своим молотом, оттого и совсем оглох.

Горько мне, одиноко. Выл бы отец живой, да он бы этого Илюху одним щелчком в землю вогнал, соплей бы перешиб. Подумаешь, командир выискался, прямо генерал над бабами да ребятишками командовать. Мужики-то когда на войну не уходили, так тише воды, ниже травы был, тележного скрипа боялся, а теперь откуда что взялось, словно век ходил в бригадирах. Раньше слыхом его никто не слышал, а тут будто голос прорезался: начнет у конторы распекать какую-нибудь несчастную бабенку — на всю деревню гундосит, только слов не разобрать.

Дедушка сказывал, что он, Илюха, всю жизнь мечтал в начальники выбиться. Когда колхоз начинался — больше всех на собраниях глотку драл, самым сознательным себя выказывал. Да не дал, видно, бог бодучей корове рога. Только и хватило ума конюшить — над лошадьми командовать.

Это уж после, когда взрослым я стал, так припомнил дедушкины слова. Есть они, есть такие люди, которые рождены командовать другими. В характере это у них, в крови. В ином ресторане задрипанного швейцаришку увидишь, а сколько гонора, сколько спеси, одно слово — генерал! Рявкнет на тебя поставленным басом, ни с того, ни с сего оскорбит за здорово живешь. Хоть мизерная, хоть позорная для здорового мужика — а власть.

Больше жизни своей любят такие люди почет, чтобы преклонялись перед ними, льстили им. А уж коль не достиг никакой власти, так в семье тираном становится, жена и дети у него по одной плашке ходят, никто в слова поперек сказать не моги. Ну а если жена крутая попадется, навроде Мокрыны Коптевой, которая, говорят, частенько нянчила своего мужа Прокопия кулаками? Трудно тогда человеку, не над кем командовать. В пору, хоть собаку заводи. И заводит. Да не какую-нибудь задрипанную дворняжку, а бульдога мордастого или овчарку породистую, ростом с годовалого телка. И на ней, на животине бессловесной, отводит свою скудную душонку. Тут уж тешит свое самолюбие, сколько хочет. Да принародно, чтобы все видели, какой он есть суровый хозяин: «Рекс, ложись, Рекс, принеси шляпу, Рекс, на дыбы, а то пришибу, скотина!..»