Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

20. битва «Доньи Барбары»

Кочадебахо де лос Гатос постигла напасть чтения, подкравшаяся незаметнее великой эпидемии смешливости, причудливого нашествия кошек и свинской чумы пекари.

Книгу можно было взять у Дионисио на время под залог либо сразу купить. На второй случай он создал таблицу эквивалентов, где цена книг устанавливалась так: «1 книга = 10 манго = половине курицы или утки = 1 морской свинке = 20 яблокам = 4 маленьким или 2 большим корнишонам = 6 гранатам = 1 куску мяса ламы, викуньи, овцы, свиньи или коровы = 6 папайям (не слишком спелым) = 2 пачкам местных больших сигар = одному старому мачете, сточенному до размера ножа = 8 кореньям маниоки = 3 кило картофеля или 2 кило сладкого картофеля = прокату мула на 2 дня = 2 съедобным рыбам, порядочного размера и не слишком костлявым = 3 связкам съедобных бананов или 4 связкам платановых орехов для жарки. Все другие предложения на усмотрение владельца. ЯМС, ПЛОДЫ ХЛЕБНОГО ДЕРЕВА, СПИРТНОЕ, КРАДЕНОЕ И ПАТРОНЫ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ».

Фиксированный курс реального бартера обладал преимуществом перед плавающим курсом денежных знаков, представлявших собой нечто воображаемое; сей оригинальный вид валюты, не подверженный двумстам процентам инфляции, как песо, почти заменил последний и совершенно вытеснил прежние расписки партизан («оплата после революции»). Таблица эквивалентов Дионисио со временем так разрослась, что никто уже не в силах был ее запомнить; появлялись договоренности: почти спелый помидор на треть дороже зеленого или переспелого, годного лишь в соус по-португальски.

Новые деньги всегда вызывают неразбериху, но ей не сравниться с неистовым взрывом, что произвел Дионисио невинной продажей всех ста экземпляров «Доньи Барбары». В селении, где напряжение в сети было двенадцать вольт и отсутствовали антенны, а потому телевизоры оставались недосягаемой мечтой, где пересказы Аурелио мифов и легенд и воспоминания за стойкой бара служили главным источником информации и развлечений, книги заполнили в жизни людей пробел, о существовании которого до сих пор никто не подозревал.

На город снизошла великая тишина, нарушаемая лишь криками мулов, собачьим лаем, фырканьем и воем играющих в прятки ягуаров, да еще на площади отец Гарсиа неослабно бубнил проповедь, адресованную неизвестно кому. Привычка к чтению еще не укрепилась, а потому тишина длилась целую неделю, и только хмурились лбы, и беззвучно шевелились губы. Работа остановилась, а те, кто все же работал, держали книгу в левой руке, срезая люцерну, и мачете, зажатый в правой, бесцельно скользил по одному и тому же месту. Люди читали на ходу, наступали на хвосты ягуарам, спотыкались о кромки тротуаров и забывали прийти домой на обед, которого и не было, потому что супруги забывали помешивать в кастрюлях и все сгорало.

Хекторо – и тот читал книгу. Он был убежден: чтение – привычка женщин и педерастов, а потому купил у Дионисио книжку, сказав, что она для одной из жен. Засунул ее поглубже в сумку, чтобы никто не заподозрил в чтении его самого, но каждый день выезжал верхом из города и прятался в низине. На руке, державшей повод, Хекторо носил черную кожаную перчатку, и впервые в жизни эта рука сжимала книгу, а отпущенные поводья болтались на лошадиной шее. Как и все, что делал, читал Хекторо со свирепостью и мужественным напором: усы подергивались, ноздри яростно раздувались, а губы слали проклятья Сантосу Лусардо за то, что не вдул хорошенько Мариселе, ведь она ж хотела. Хекторо обжег губы зажатой в зубах сигарой, потому что слишком сильно затянулся окурком, когда Колдун отправился убивать героя; Хекторо выплюнул ее с неподобающим мужчине взвизгом и тут же украдкой огляделся – не видел ли кто.

Хекторо читал, держа книгу вверх ногами. Когда он был ребенком, у них в доме имелась лишь одна книжка, по которой матушка учила его читать. Она учила сразу и его, и младшую сестру, и Хекторо следил за маминым пальцем, неуверенно ползавшим по строчкам, с другой стороны страницы.

По неблагоприятному стечению обстоятельств чтение верхом на лошади, пока та щиплет травку, оказалось занятием, при котором можно лишиться мужского достоинства. Хекторо наткнулся на одно выражение. Ему встретилась «предварительная характеристика». Выражение показалось самым что ни на есть пидорским оборотом – словечками, что сгодились бы для эдакого изнеженного, жеманно улыбающегося гомика. Хекторо зарычал от отвращения, и в этот самый момент под ногами размечтавшейся лошади проскочили две шиншиллы. Испуганная грозным ругательством и суетой грызунов! лошадь резко попятилась и взбрыкнула.

Первый и единственный раз в жизни Хекторо был сброшен с лошади. С открытой книгой в левой руке и зажатой в зубах дымящейся сигарой он приземлился на задницу в кусты акации.

– Hijo de puta! – вскричал Хекторо. – Опасное дельце это чтение!

Он вытащил револьвер, швырнул книгу на землю и прострелил посередке, потом выстрелил еще раз, чтобы уж наверняка. Вот почему только Хекторо купил два экземпляра «Доньи Барбары», и вот почему он переменил мнение о чтении.

– Это дело для настоящих мужчин, – заявил он и отныне, сидя верхом, открыто читал на площади, хотя никто не верил, что он на самом деле читает, потому что книга была перевернута.

Все же Хекторо пережил менее горький опыт, чем весь Кочадебахо де лос Гатос, поскольку в городе разразилась чума литературной критики – явления гнусного и в благоприятные времена. Наступило отвратительное время «guachafita»:[54] каждый считал своим долгом присоединить голос к критическим отзывам – даже те, кто книгу не читал, поскольку не знал грамоты, и выслушивал сюжет в пересказе.

Город разделился на три фракции: на тех, кто находил книгу безоговорочно изумительной, на тех, кто полагал, что это – дерьмо собачье, и на тех, кто считает, что отчасти она изумительна, а отчасти – дерьмо собачье. Когда книгу прочли все, город на два дня окутала тишина – народ обдумывал содержание и перечитывал отдельные куски. Фелисидад, на случай если вдруг пропустила что-то, связанное с сексом, перечитывала конец, где Сантос Лусардо женится на Мариселе; ее бесило, что отсутствуют постельные сцены, которые явно стали бы лучшими эпизодами романа.

У Фелисидад имелась веская причина негодовать, что книга не дала пищу чувственному воображению. В один прекрасный день она заявила: «Мне уже восемнадцать, хватит быть шлюхой. Я из этого выросла». В корне отметая целомудрие, Фелисидад положила глаз на дона Эммануэля и с прискорбной легкостью успешно завлекла, поскольку он всегда питал слабость к ней, такой живой, порывистой, красивой и шаловливой. Однако они находились в размолвке во время напасти повального чтения. Ссора произошла из-за того, что как-то вечером дон Эммануэль съел столько фирменной пережаренной фасоли Долорес с тремя сырыми яйцами, что ему позавидовал бы Пантагрюэль. Любой джентльмен вскакивал бы ночью с кровати и безболезненно освобождался от последствий на свежем воздухе во дворе.

Но дон Эммануэль обладал английским чувством юмора, отточенным в передовой английской школе, а потому набрасывал Фелисидад на голову одеяла и не сдерживал бушевавший в кишках ураган, а позволял ему извергаться подлинным торнадо легковоспламеняющихся и крайне зловонных ветров. Фелисидад извивалась и визжала, кусалась и дралась, наконец вырвалась, поклялась никогда не возвращаться и покинула дона Эммануэля, который уже обессилел от хохота, по лицу его струились слезы, и он все еще смеялся, трясясь и задыхаясь. И вот сейчас Фелисидад ждала, что он придет молить о прощении, и скучала по нему, потому что все-таки он был хороший.

Мисаэля и Серхио весьма интересовали отрывки, где описывался процесс загона скота, и они дискутировали о его достоверности. Вся эта чепуха выводила Хекторо из себя, и он спорил с Хосе, почему Сантос Лусардо не желал прибегать к огнестрельному оружию. Педро, когда-то охотившийся в Венесуэле, считал, что бытовая речь героев неверна, а старик Гомес, бывавший там раньше Педро, говорил, что все абсолютно точно. Мексиканец-музыковед рассорился с лучшими друзьями – французской «парой, Антуаном и Франсуазой, поскольку считал неправдоподобным, что донья Барбара так сильно меняется, а супруги находили это вполне возможным. Эна и Лена, неотличимые двойняшки, вышедшие замуж за мексиканца, таскали друг друга за волосы и царапались, как кошки; Эна считала: автор не сопереживает донье Барбаре, над которой надругались в пятнадцатилетнем возрасте, а Лена заявляла: именно сочувствие этому факту, а также смерти Хасдрубаля заставило писателя намекнуть, что в результате героиня обретает спасение. Пожалуй, только Ремедиос не поссорилась со своим дружком, поскольку ее супруг читать не умел, с пренебрежением относился к россказням и до сих пор не пришел в себя от того, что четыреста лет был покойником, прежде чем Аурелио вернул его к жизни. Ремедиос полагала, донья Барбара сделала правильно, став воительницей, только так могла поступить женщина в мире, испохабленном мужчинами, а Консуэло за это всячески поносила героиню – мол, женщине следует быть лучше мужчины, а не опускаться до его уровня.