Вечное движение (О жизни и о себе) - Николай Дубинин

В те годы мне впервые пришлось выступать в печати по методологическим вопросам науки. В 1929 году в журнале "Естествознание и марксизм" были напечатаны две статьи и выступление по докладу Б. М. Завадовского. В первой статье "Природа и строение гена" развивался тезис о методологическом значении открытия делимости гена, указывалось, что эволюция - это прежде всего процесс созидательный, стало быть, ген должен быть подвержен качественным изменениям, которые нужно исследовать. В другом выступлении, специально посвященном критике ламаркизма, я писал, что основы концепции механистического учения ламаркизма в корне противоречат открытиям и принципам генетики, в которых воплощено живое знание о природе. Писал, что между генетикой и ламаркизмом "борьба, собственно, уже закончена". Если в научном плане мой прогноз и был правилен, то в научно-общественной борьбе он не подтвердился. Именно, включив в свои позиции и принципы ламаркизма, спустя несколько лет, Т. Д. Лысенко обрушит всю тяжесть своей критики на генетику.

Постепенно все яснее выступали разные подходы к сущности изменений гена со стороны А. С. Серебровского и моим пониманием этого вопроса. А. С. Серебровский свои взгляды на мутации как на процессы частичных разрушений хромосом перенес и на воззрения о теории эволюции, считая, что в ее основе лежат также чисто количественные процессы утерь генов. Эту же концепцию он постоянно применял при обсуждении вопроса о природе центрового строения гена скют. Уже не раз приходилось возражать против этого подхода. Все чаще и чаще хмурился А. С. Серебровский, видя мою неуступчивость в вопросах теории.

В то время в лаборатории работали новые сотрудники - Н. И. Шапиро, ставший любимым учеником А. С. Серебровского, С. М. Гершензон, А. О. Гайсинович, Б. Н. Сидоров, Л. В. Ферри и другие. Уехал в Германию В. Н. Слепков, в США поехал И. И. Агол. Обстановка в лаборатории стала меняться. Помню, как шли мы по Пятницкой с Н. И. Шапиро, Б. Н. Сидоровым и Л. В. Ферри. Разговор зашел о теоретических разногласиях с А. С. Серебровским в приложении гипотезы присутствия-отсутствия к объяснению сущности явлений делимости гена и к теории эволюции. Шапиро без обиняков сказал, что на моем месте он ушел бы из лаборатории, где накапливаются такие разногласия с ее руководителем.

Острое столкновение произошло после выхода в свет статьи А. С. Серебровского "Антропогенетика и евгеника в социалистическом обществе". Эта статья была крайней формой евгенических предложений о практических методах разведения людей с целью получения новой породы человека. Как-то в лаборатории в присутствии ряда сотрудников А. С. Серебровский сам поднял вопрос о своей статье. Я четко и без обиняков сказал, что статья эта реакционная, антимарксистская и ничего, кроме вреда, генетике принести не может, что заявление о том, будто бы путем генетического улучшения наших людей страна сможет выполнить пятилетку в 2,5 года, ничего не имеет общего с учением марксизма о личности и об обществе. А. С. Серебровский был глубоко возмущен, но молчал, он не хотел отвечать.

За него крайне рассерженным заступником выступил С. Г. Левит. Ведь он был главным редактором "Трудов медико-генетического института", в которых увидела свет статья А. С. Серебровского. Левит обрушился на меня за то, что я посмел в такой форме высказать свое мнение, и заявил, что все попытки связать возражения против статьи с методологическими вопросами,- это, по его мнению, и есть кустарный, как он выразился, "голоштанный" марксизм. Этим и закончилась наша дискуссия при полном молчании остальных участников встречи.

В январе 1931 года я выступил на семинаре в институте имени К. А. Тимирязева с докладом на тему "Проблемы гена". Возможно, это было последней каплей, которая переполнила чашу чувств А. С. Серебровского. Я очень резко выступил против его подходов к проблеме гена. Он все еще настаивал на теории присутствия-отсутствия. Между тем открытые принципы делимости гена указывали, что ген - это вещественный элемент хромосомы, сложный по природе и способный бесконечно изменяться как в качественном, так и в количественном отношении.

В докладе ребром был поставлен вопрос о том, как далее у нас в лаборатории будет развиваться эта проблема: по пути лжедиалектики, то есть по старому, на основе идей теории присутствия-отсутствия, или на основе реальных и научных исследований? Была высказана тревога о будущем лаборатории генетики института имени К. А. Тимирязева. Приведу несколько положений из моего доклада:

"Методологически грубо ошибочное представление о сводимости всего многообразия мутационного процесса к явлениям присутствия или отсутствия участка хромосомы привело А. С. Серебровского к упрощенной, грубо механической и неправильной постановке основных проблем в области вопроса о гене. Эта теория пока не сказалась на конкретном направлении и ходе работ генетической лаборатории Тимирязевского института, поскольку фактически ее придерживается один А. С. Серебровский. Однако в случае принятия ее как руководства к действию, по моему глубокому убеждению, эта теория сыграет роковую роль. Не спасут эту теорию и попытки осмысливания ее в свете категорий диалектического материализма. Блестящее оружие, коим является диалектический материализм, способно к действию только в условиях наполнения его живым, научно полноценным материалом. Использование диалектики для того, чтобы поддержать теорию присутствия-отсутствия послужило, вопреки субъективным желаниям А. С. Серебровского, лишь ширмой, внешним нарядом, под которым попыталась скрыться антидиалектическая, грубо механическая, однобокая теория о присутствии-отсутствии. И диалектика, превращенная в привесок, играющая роль служанки у механической теории присутствия-отсутствия, конечно, не способна ни в какой мере к роли орудия исследования".

Наступил кризис. Идейное расхождение между мною и А. С. Серебровским по кардинальным вопросам генетики и диалектики на долгие годы сказалось на наших отношениях.

В начале 1931 года руководство института имени К. А. Тимирязева менялось. Должен был прийти новый директор, Б. П. Токин, который предполагал высоко поднять партийную линию работы в институте. Перед его приходом старый директор института, Р. И. Белкин, должен был провести чистку кадров. В первом приказе были уволены Б. Н. Сидоров и Л. В. Ферри. Когда мы увидали приказ, я бросился к А. С. Серебровскому, но он дал понять, что он тут ни при чем.

Через два дня, придя на работу, я увидал новый приказ. В нем был длинный список фамилий, всех тех, кого освобождали от работы в институте. Список начинался фамилией В. Е. Альтшулера, затем моей, М. С. Навашина и других. Формулировка увольнения была тяжелой. Все мы увольнялись как люди, которые не могут обеспечить развитие классовой, пролетарской науки.

Удар был жесток. Мне исполнилось 23 года, по существу я только лишь приступил к творческой деятельности, к исследованию философских вопросов генетики с позиций марксистской методологии. Все это, казалось, безжалостно прерывалось. Что было делать? А. С. Серебровский как-то говорил мне, что перед генетикой стоят практические задачи и советовал поехать в какой-нибудь совхоз, по его мнению, лучше всего в кролиководческий, и там на практике показать значение генетики. Но мне оставалось неясным, почему Н. И. Шапиро, А. О. Гайсинович, С. М. Гершензон и другие могут обеспечить развитие пролетарской науки, а я не могу. И. И. Агол и В. Н. Слепков были далеко. Буря охватила мою душу. Первая большая буря моей жизни в науке. Казалось, что рушились человеческие отношения, вера в людей. Будущее представлялось мрачным и беспросветным. Было обидно, что мне так грубо выражалось общественное недоверие в то время, когда вся моя душа рвалась к созиданию.

Очень тяжелы были эти минуты, хорошо, что они оказались недолгими. Буря, которая разразилась вокруг меня, на самом деле шумела бутафорскими громами и молниями. Я вспомнил, как хорошо ко мне относились в старом Зоотехническом институте, и пошел на Смоленский бульвар. Директор Института свиноводства Н. П. Козырев выслушал мой откровенный рассказ и просил прийти завтра. На следующий день он сказал, что институт берет меня заведовать кафедрой на должность профессора по генетике и разведению. Он сказал, что знает мою страсть к исследовательской работе и, хотя задачи института лежат в области свиноводства, "мы разрешим сколько вашей душе угодно заниматься своей дрозофилой".

Так я оказался опять в тех комнатах, где А. С. Серебровский в 1927 году начал создавать лабораторию. К сожалению, теперь один, но зато свободен и у меня есть товарищи, которые, несомненно, придут ко мне на Смоленский бульвар, в эти две пока пустые, но столь милые моему сердцу комнаты. На моем столе уже высились пять ящиков с дрозофилами. Это моя работа, я принес ее из Тимирязевского института, она заключена в 250 пробирках с дрозофилами. Пока это все мои материальные лабораторные богатства. В этих пробирках мое будущее. Каким-то оно будет? Конечно, я не знал, что оно будет в цепи тех событий, которые послужат делу преодоления кризиса в генетике, что открытие делимости гена - это практическая реализация ленинского предвидения, по которому залогом успехов новой науки служит ломка метафизических представлений старого естествознания. "Электрон так же неисчерпаем, как и атом..." - провозгласил В. И. Ленин. Ген делим, это показало исследование скютов. Это означало, Ленин прав в понимании бесконечности природы. Идя по этой дороге, генетика в проблеме гена будет развиваться без метафизических пут.