Любовь из пробирки - Настя Ильина

воду и провожу подушечками пальцев по снимку, медленно сползая на буквы её имени «Орлова Елена Евгеньевна». Ухмыляюсь от того, что единственное сходство моей жены с Мирославой — отчество.

— Прости, хризантемы сегодня свежие не завезли…

Я откручиваю с бутыли крышку и поливаю цветы, посаженные на могиле: их привезла тёща из-за границы и попросила время от времени ухаживать за ними, хоть особого ухода они не требуют. Воды остаётся чуть больше половины, я делаю один жадный глоток и ставлю в бутыль цветы. Осторожно размещаю её у памятника, встаю с корточек и делаю шаг назад.

На меня снова накатывает горечь. Это так больно: слушать раздирающую тишину, которая рвёт сердце в клочья, кромсая его, выскребая внутренности костлявой рукой, и напоминая о том, что всё кончено.

— Знаешь, а ведь я выполнил твою просьбу… Я пошёл в центр репродукции и всё сделал, как ты и просила, вот только что-то пошло не так: в моей жизни появилась женщина, которая раздражает меня. Чертовски. Она выводит меня из себя, потому что пахнет тобой, но она — не ты! Она никогда тобой не станет и не заменит тебя. Ты просчиталась, милая! Я никого и никогда не смогу полюбить так же сильно, как любил и люблю тебя!

Я не двигаюсь с места: просто стою и смотрю на памятник. Вспоминаю, сколько раз хотел присоединиться к ней и обрывал себя, ведь Лена точно в раю, а я не хочу в ад, где мы с ней уже никогда не сможем встретиться. Говорят, что время лечит, но оно всего лишь даёт завуалированное облегчение, послабление, а когда снова накатывает, то хочется волком выть, орать от боли, которая снова всколыхнулась внутри. Я как сейчас вижу тут открытый гроб, и её лицо. Лена лежала там словно живая… Сердце начинает щемить, но звонок телефона вырывает меня в реальность.

— Да, Владимир! — отвечаю я чуть хрипловатым голосом из-за кома, сдавившего горло.

— Иван Александрович, тут Артур Тамерланович пришёл с юристом. Требует, чтобы вы вернулись, потому что у него есть какие-то веские аргументы для возвращения «Атланты».

Я изгибаю правую бровь от удивления, потираю переносицу свободной рукой и бросаю взгляд на памятник.

— Я скоро буду. И скажи Артуру Тамерлановичу, что он глубоко пожалеет о том, что оторвал меня от важного дела.

Владимир покашливает, уж не знаю, о чём он подумал в эту секунду, но мне плевать. Отключаю телефон и ещё раз окидываю взглядом памятник и могилу:

— Спи сладко, любимая! — шепчу я и ухожу, борясь с горечью, которая теперь разъедает изнутри, напоминая кислоту.

Глава 15. Раздражение

Я успеваю немного подремать и вздрагиваю, когда в дверь начинают тарабанить так, словно её выламывают. Поднимаюсь на ноги, поправляя футболку и резинку пижамных штанов, и иду в коридор. Смотрю в глазок и негромко выдыхаю: в подъезде стоят мама и Клара. Они решили надавить на меня коллективным разумом? Я прикусываю губу, думаю просто уйти, но голос мамы останавливает меня:

— Мира, я слышала твои шаги! Открывай!

Давлю внутри все чувства, которые могут навредить мне или моему ребёнку, и открываю. Они заходят в квартиру, и сестрица фыркает что-то о том, что я так долго держу их в сырости.

— Итак, Мира, мы должны серьёзно поговорить! — хмурится мама.

— О чём же интересно? — задаю я ей встречный вопрос, не предлагая проходить. Но они всё равно идут в комнату. Я торможу Клару, схватив за запястье и цежу сквозь зубы: — Обувь снимай, не у себя дома.

Ехидная улыбка, появившаяся на её губах, говорит о том, что она крайне недовольна и пришла сюда не для того, чтобы помахать передо мной белым флагом.

— Итак, зачем вы пришли? — спрашиваю я, а мама смотрит на букет, который мне прислал Вольский.

— От кого ты беременна, Мира? Это правда? Ты ждёшь ребёнка? — начинает свой допрос мама.

Клара скрещивает руки на груди и смотрит на меня, будто бы она детектор лжи. Я негромко цокаю языком и закатываю глаза на секунду, а затем шумно выдыхаю.

— Я беременна, и это не ваше дело, от кого именно!

Мама сверкает на меня гневным взглядом, шмыгает носом и покачивает головой. Она снова смотрит на цветы, а затем как-то отвратительно улыбается, словно всю неприязнь ко мне выражает в этой своей улыбке.

— Это от него цветы, да? Мирослава, ты хоть понимаешь, что отнимаешь у сестры мужа и лишаешь её ребёнка отца?

Перед глазами появляется картина из прошлого, когда я увидела Вольского вместе с сестрой, ради которой чего я только не делала в тот момент. Любовь к ним обоим напоролась на риф и разбилась вдребезги в ту секунду. И теперь я понимаю, что рядом стоит совершенно чужой мне человек. Два чужих человека. Я сглатываю вязкую слюну и широко улыбаюсь.

— Возвращаю своего мужа, ты хотела сказать, мама? — спрашиваю я ледяным голосом.

Раньше я не позволяла себе общаться так с матерью, но когда она раз за разом окунает меня лицом в грязь, не оставляя ничего хорошего, никаких тёплых чувств к себе, я просто не могу вести себя иначе.

— Ну ты и стерва, сестричка! Недооценила я тебя! Думала, что мы сёстры, а ты у меня из-под носа мужика уводишь… — вмешивается Клара.

Её слова звучат настолько смешно, что едва удаётся сдерживаться, чтобы не захохотать. Я пытаюсь сохранять хладнокровие: если хотят думать, что я беременна от Вольского и пытаюсь вернуть его — пусть. Мне от этого ни холодно, ни жарко. Смешно только, что у Клары язык поворачивается такие вещи говорить.

— Всё сказали? Я устала… Слишком активная ночь выдалась. Хочу спать. Беременным полезно отдыхать…

Я смотрю на Клару, её плоский живот и думаю — правда ли то, что она ждёт ребёнка, или просто почувствовала, что жареным пахнет, и муж уплывает из её тёплой постельки, и решила удержать его. Так Борис ведь не такой, ему на детей в принципе наплевать. Я на своей шкуре в этом убедилась.

— Как ты смеешь вести себя так, словно